Но Вали среди них не было. В креслах и на диване сидело несколько молодых женщин и мужчин — Валины приятели, люди артистического мира, как она их называла. Сама она, как выяснилось, задержалась на каком-то приеме и поэтому отдала друзьям ключ. Вот они и ждут ее.

— И вас, конечно, — извиняясь за вторжение, добавил круглолицый с усиками; кажется, его звали Феликсом.

У него была симпатичная, вежливая улыбка. Работал Феликс в институте ботаники, где не без успеха воевал за озеленение города, клеймя позором губителей природы. К ним он, между прочим, причислял и себя, владельца моторной лодки с подвесным мотором «Вихрь», разрушительная сила которой, приплюсованная к разрушительным силам других дюралевых и недюралевых моторок, постепенно и методично подмывала берега Днепра.

Феликс постоянно носил потертые джинсы, и вид у него был какой-то несуразный, пижонский. Хотя на самом деле никаким пижоном он не был, и душа его постоянно витала в романтических, возвышенных сферах.

— Вы понимаете, — продолжал он прерванный приходом Зарембы разговор, — говорю ему, ну, нашему председателю горсовета, — объяснил он Зарембе, — когда вы добьетесь, чтобы поставили фильтры на дарницких заводах? Знаете, говорю, каков там процент задымленности? Сказать? А он говорит: знаю, ну и что? Заводы закрыть? На кой же черт, говорю, мы рассуждаем о зеленых легких города, если ваши дымоходы расстреливают город словно из пушек? Ведь дымят и дымят, все Заднепровье взяли в плен. А он…

— Погоди ты, Феля, скажи лучше, как обстоит дело с Крещатиком? — перевел один из присутствующих разговор на другую тему. — Его же вроде обещали закрыть для автомобильного транспорта.

Феликс обреченно отмахнулся. Куда там! Автомобилисты, словно сговорившись, ведут планомерное наступление на Киев со всех сторон, штурмуют его, как ордынцы. А как было бы прекрасно, если бы старинный Крещатицкий каньон превратился в проспект для прогулок, для пешеходных экскурсий. Да и вообще, разве это не абсурд — отравлять город дымом, шумом, потоками автомобилей.

— Сейчас престижно иметь свой автомобиль, — заметила одна из девиц, утонувшая в мягком кресле.

— Нет, только велосипед! — торжественно поднял палец Феликс. — Во всем мире велосипед уже начал наступление на автомобильные фирмы. Во Франции на них ездят даже люди с пересаженным сердцем. В Тулузе я встречал одного такого: почтальон, с полной сумкой на боку, а жмет на педали, только пыль столбом.

Пересаженное сердце!.. Заремба невольно вздрогнул. Для него это была сейчас самая больная тема.

Феликс, видно, тоже сообразил, что сказал не то. Чтобы снять неловкость, поинтересовался состоянием здоровья девочки. Присутствующие разом смолкли, слушая ответ Максима. Похоже, не такой уж они черствый и безразличный народ, чужая беда их действительно трогала. И хотя, как понимал Максим, людьми они были легкомысленными, другими он и не представлял себе художников или артистов, они, конечно же, не могли не знать, насколько трудной и опасной была предстоящая операция. Тут же вспомнили Богуша.

— Он ведь, кажется, будет делать вашей Светочке операцию? — сказал Феликс Зарембе, скромно присевшему в углу гостиной.

— Готовится, — кивнул Максим.

— Ну, за него я уверен, — преувеличенно бодро успокоил его Феликс. — Гениальный хирург! Если наш Антон Иванович осуществит то, что задумал… — он загадочно улыбнулся, — то считайте, что всем нам гарантировано бессмертие.

— Да… бессмертие… — помрачнел Заремба.

А гости опять заговорили о своих делах: какие интересные картины выставлены на вернисаже, кого припекли острой рецензией, кому светит лауреатская медаль…

Наконец приехала Валя. Ее привез на своей машине режиссер Володя Андриевский, полный, уверенный в себе человек, в кожаном пиджаке, с седыми висками и красивой волнистой гривой волос. Они вместе были на приеме.

Валя — в белом летнем платье, темно-каштановые волосы собраны в большой узел на затылке, под глазами темные круги.

— Ну, будем пить чай! — воскликнула она еще с порога и подмигнула мужу. — Макс, поставь чайник.

— А кофе нет? — капризно возразила девица из глубокого кресла.

— Кофе подорожал, мы перешли на чай, — Валентина сделала ей шутливый реверанс. Но Максим заметил, что веселость ее была наигранной, нарочитой, словно смеялась она через силу, а на самом деле ей хотелось бросить все, прогнать гостей и разреветься…

— А у меня лозунг: ни дня без кофе!.. Полцарства за чашечку кофе!.. — продолжала капризничать девица.

— Макс, — поморщилась Валя, — будь другом, наскреби ей в банке на чашечку. — И сказала в пространство: — Гении не могут без допинга.

Валя в изнеможении опустилась в кресло и бессильно раскинула руки. Режиссер Андриевский остановился возле нее, держал в руках ее изящную, обшитую бисером театральную сумочку. Чувствовал он себя уверенно, по-хозяйски. Под черным кожаным пиджаком белела не совсем свежая рубашка, узел галстука был расслаблен, неприятно лоснились влажные, чувственные губы. Про Андриевского говорили, что он принадлежит к режиссерам нового направления, причем был он среди них одним из ведущих. В своих спектаклях он постоянно что-то ломал, перестраивал, перекручивал, всех крикливо критиковал за старомодность. Ходили слухи и о его чересчур приятельских отношениях с Валей, игравшей главные роли в его «новаторских» спектаклях; вместе ездили на гастроли в Москву, побывали даже в Италии в составе какой-то творческой группы. Может, там и было у них что-то. А может, и ничего. Впрочем, какое это имеет теперь значение? У каждого своя дорога, все давно определено, и ничего, видимо, уже не изменить.

На кухне был обычный беспорядок: газовая плита давно не мыта, повсюду пыль, мусор, горы грязной посуды… Заремба налил воды в чайник, поставил на конфорку. Засмотрелся в открытое окно, в темный, зачахший от жары сад. Те, в гостиной, конечно, ни о чем не догадываются, привыкли к подобным вечеринкам, к его исполнительности: пойди, принеси, приготовь! Им что? Они в творческом поиске, вечно чем-то недовольны, им все подай, как в Париже — «полцарства за кофе!..». Попробовала бы эта пигалица восемь часов простоять возле фрезерного станка…

Заремба открыл стенной шкаф, хотел взять чашки, но там их было только две, остальные, наверное, в комнате Порфирия Саввича. У тестя привычка уносить к себе посуду, и она там месяцами стояла грязная на подоконнике. Пришлось взять стаканы. Валя, конечно, станет сердиться: как же, нарушен ритуал… Ничего, обойдутся!

Вдруг снова вспомнил о Свете. Ей, наверное, дают пить из ложечки или просто смачивают губы… Уже недолго, недолго, родная. Раз Богуш берется за дело, все будет хорошо. Видишь, даже ботаник Феликс знает о хирурге Богуше, верит в него… Антон Иванович вернет тебе здоровье, и мы снова будем гулять над Днепром… И тут он, словно наяву, увидел, как идут они со Светой по Крещатику, она счастливая, в белых легких брючках, все вокруг непривычно просторно, нет ни машин, ни троллейбусов. И все в цветах, целые россыпи цветов, словно это не широкая улица, а цветущий весенний сад.

Тоска по дочери была невыносимой. И еще эта музыка, этот смех, эти голоса спорящих в гостиной… Невольно прислушался. «Глобальные проблемы не поддаются решению!» О чем это они?.. А-а, старая тема, любят пофилософствовать о фатальности развития человеческой цивилизации, которая, по их убеждению, движется по спирали к своим вершинам через тяжелейшие катаклизмы. Если им верить, всемирный голод — неизбежен, новый демографический взрыв — неизбежен, экологический кризис — неизбежен, все неизбежно. Остановить этот процесс нельзя, поскольку он не детерминируется ни экономикой, ни политическими действиями, ни добрыми намерениями человечества. Одним словом — самодовлеющая величина, которая дамокловым мечом нависла над изнывающей, безвольной планетой…

Днепр под кручей гудел гудками пароходов, звезды осыпались на город и вытягивались в стройные линии улиц, мостов, набережных. Зарембе сейчас наплевать было на все глобальные катаклизмы, они просто не укладывались в его сознании, в его душе, в которой было достаточно своего горя, своих разочарований, своих забот. Как внезапно пришло горе в их семью. Все казалось таким прочным, и вдруг — распалось. Выходит, плохо он знал свою Валю — Валюшу. Любил ее красоту, ее точеное лицо, гордился ее актерскими победами, когда ее вызывали на сцену бурей оваций, и она, склонившись в низком поклоне, разбрасывала широким взмахом рук поцелуи в аплодирующий зал. Он действительно любил ее. А она?.. Неужели все эти годы были сплошным обманом, и она только играла, вживалась в свою роль или заставляла себя играть и вживаться?