Чайник не хотел закипать. Максим постоял, посмотрел на него и шагнул к двери.

Он уже взялся за ручку, чтобы открыть ее и выйти в коридор, но тут услышал приглушенный нервный шепот. Узнал Валин голос.

— Гуляеву берешь на главную?

— Пойми: это не я… художественный совет… — оправдывался Андриевский. — Настаивают, что ты… извини… уже не годишься для этой роли… Возраст не подходит.

— Прекрасно подходил, а тут вдруг не подходит?

— Все меняется, Валюша, — оправдывался режиссер. — Время не остановишь… Нам всем надо смириться с этим.

Она даже захлебнулась от возмущения.

— Так вот какой ты друг!.. Значит, по-твоему, я старуха? И это говорит человек, которому я… так верила?

Андриевский снова стал оправдываться, говорить о художественном совете, о бесчинствах директора, с которым ни о чем не договоришься…

— Это все болтовня, сплетни завистников… Лишь бы убрать меня со сцены! — почти закричала Валя и после короткой паузы вдруг застонала умоляющим голосом: — Господи! Да что же это такое?.. Володя, ты же друг… Верни меня на сцену!

— Да ведь тебя никто не гонит, не увольняет!

— На большую сцену… Я все равно буду играть! Я, а не Гуляева!

Заремба был в смятении. Страшно и противно было стать свидетелем жалкого унижения, позора жены, ее несчастья. Он рывком открыл дверь и быстро прошел мимо отшатнувшихся друг от друга жены и режиссера на веранду.

— Ты подслушивал? — ужаснулась Валя.

— Извини… Я не хотел, — не оборачиваясь, ответил он.

Заремба долго стоял на веранде. Прислушивался к себе и с удивлением замечал, что на него нисходило какое-то странное успокоение. И та тоска, что мучила его все последние дни, словно замерла, растворилась, как вздох, как прощание с отболевшим прошлым. «Жаль, что Валя потеряла главную роль, — пришла спокойная мысль. — Всю жизнь играла… А вот последняя роль сорвалась. Теперь ей никто не поможет. Даже друг Володя…»

Мимо веранды прошел Степа с лопатой, в майке, в сапогах, наклонившись над бочкой с водой, стал умываться.

— Не наработался еще? — спросил его Заремба.

— Пусть ему черти строят! — сердито огрызнулся Степа, по локоть засовывая руки в железную бочку с водой.

Заремба присел на ступеньку, Степа, помывшись, опустился рядом. Стал рассказывать: Порфирий Саввич вдруг, словно с цепи сорвался, стал спешно достраивать небольшой летний домик над кручей. С самого утра они кладут стены, делают раствор, рвут жилы. Совсем сошел с ума старик. Сейчас, при электрическом свете, сам шпарит. Сказал: кровь из носу, а домик к утру должен быть готов, так как утром… — Степа понизил голос до шепота, — придут покупатели. Представляете, Максим Петрович, к этому дому да еще и летний коттедж! Сразу подорожает на несколько тысяч!

— А тебя куда же? — с сочувствием спросил Заремба.

— Мне теперь труба, Максим Петрович, — грустно ответил Степа. — Раньше он все обещал выделить мне комнатку. Вы же знаете, я на него два года вкалывал, вот этими кровавыми мозолями отрабатывал будущую жилплощадь. Жил тут как батрак. А теперь одна дорога, назад, в село.

— Можно и к нам на завод.

— Кому я нужен без жилья? — вздохнул Степа. — Вернусь в село, там место всегда найдется.

— Без работы у нас не останешься. Тут дело в справедливости, — возразил Заремба.

— Справедливость? — Степа поднялся. — Да она в этом доме и не ночевала. Вот что я вам скажу, Максим Петрович, наивная вы душа.

— Ну, это мы еще посмотрим!

Заремба резко встал и быстро пошел по узенькой дорожке в конец сада, туда, где мерцал свет от электрической лампочки.

Лампа висела на проволоке, прикрученной к ветке старой яблони, освещая все вокруг неживым, желтоватым светом. Размашистой тенью метался под ней Порфирий Саввич, в старых спортивных штанах, в кепочке, лоснящийся от пота, с кирпичами в руках. Сопел, тяжело дышал.

Было что-то жалкое в этой картине: одинокий строитель, словно узник, осужденный за великие грехи, возводит что-то призрачное, нереальное.

Заремба долго глядел на своего тестя. Все понимал. Летний домик на участке, ласточкино гнездо на крутом днепровском берегу — кто же не оценит такой красоты? Кирпич был завезен давно, все подготовлено, даже фундамент был заложен заранее, а теперь только кирпичик к кирпичику, покрыть крышу, и ты уже разбогател на приличную сумму.

Любопытно было смотреть на этого добровольного каторжанина. Всю жизнь провел в служебных хлопотах, занимал руководящие посты, был знающим, толковым руководителем, умел делать большие дела. А теперь для него весь мир сошелся на этих кирпичах, на тысячах, на нечеловеческом, изнурительном труде. Торопился, знал: не сегодня-завтра будет сигнал от прокурора. Хотел побыстрее продать усадьбу и смыться на Кавказ, к своему приятелю.

Порфирий Саввич поднял голову и увидел зятя.

— А… философ явился? — разогнув спину, выдавил из себя со злостью. — Чего ж тебе не сидится с твоими умниками? — он кивнул в сторону дома.

— Не боитесь перетрудиться? — с насмешкой спросил Заремба.

— Чем язвить, мог бы и подсобить…

— А мой рабочий день уже кончился.

— Значит, ты контролером сюда пришел? — Порфирий Саввич опять впрягся в свое ярмо. — Ну, контролируй, контролируй… Ходи, дыши свежим воздухом, набирайся сил для трудовых подвигов… А мы уж как-нибудь по-стариковски, понемножку… Не получилась, вишь ты, наша песенка, придется самому на кусок хлеба зарабатывать. На старости лет.

Его еще не покидал юмор. Правда, въедливый, злой. Вот ведь как жизнь сложилась: всех мог себе подчинять, а тут — не получилось. Не захотел зятек сунуть шею в одну с ним упряжку.

— Куда это вы так торопитесь с летним домом? — нарушил тишину Заремба.

— Ты что, ОБХСС? — метнул злобный взгляд Курашкевич. — Я перед тобой отчитываться не собираюсь!.. Мы, люди трудовые, знаем, как нужно жить и как честно зарабатывать свою копейку.

— Да будет вам! — вспыхнул Заремба. — Кусок хлеба… Копейка! Скажите лучше, что следы заметаете.

Старик опустил руки, тяжело повернулся к зятю.

— Ну, раз начистоту, так давай начистоту… — Порфирий Саввич вытащил сигарету, закурил. — Вижу, ты мой маневр разгадал правильно. Буду отсюда выбираться подальше. Слава богу, наша конституция дает мне на это право. Кажется, за нами, участниками войны, кое-какие льготы еще сохраняются. — Порфирий Саввич приблизил к зятю потное лицо. — Давай-ка лучше, дорогой зятек, по-хорошему, а? Есть же у тебя последний шанс сохранить такого родственника, как я. Семью сохранить… Пойди, скажи Сиволапу, что мы с тобой повздорили, ну, придумай там семейную ссору, и поэтому ты сгоряча кое-что в документе не учел, ну, преувеличил, вписал во время ревизии не те цифры.

В глазах Курашкевича горели холодные огоньки. Лампочка на старой яблоне устало сеяла свой мертвенный свет. Свежесложенная стена напоминала крепостной вал, возведенный против вражеской осады.

— Хотите, чтобы я забрал документ ревизии? — задумчиво проговорил Заремба. — А если не заберу? — Он посмотрел Курашкевичу прямо в глаза. — Что тогда?

— А ты подумай сам, что тогда будет, — без тени испуга ответил Курашкевич. — Не понимаешь? Хорошо, прикинем вместе. — Он начал загибать пальцы на руке. — Твои контролеры докопаются, где и как я брал материалы для дома, и меня потянут в суд. Раз!.. Время у меня есть, так что я успею этот дом сто раз продать. Два!..

— А ну как не успеете? — глухо сказал Заремба.

— И на этот случай у меня свой ход имеется. А вот ты завтра же утром постарайся побыстрее, упаковать свои вещи… — Порфирий Саввич развел руками. — Новые хозяева вселяются. А ты тут не прописан, вот так… — Он красноречиво похлопал Зарембу тяжелой ладонью по плечу. — Подумай, дорогой зятек… В общем, могу дать тебе последний шанс. Водная гладь, вся эта красота, сад, моя сберегательная книжка… Все могло бы принадлежать тебе по закону. Твоей семье…

Ничего нового Заремба не услышал от Курашкевича. Разве не знал, что не жить им под одной крышей? Что будут злобные сплетни, завистливые взгляды, наговоры, обвинения? Уже когда составлял докладную записку в заводскую группу народного контроля, хорошо представлял себе реакцию Кушнира и ему подобных. Вот только от Вали не ожидал. Чтобы так унижаться! Так вымаливать себе главную роль… в темном коридоре!..