— Извините, Коля, вы, наверное, забыли, что я не так давно писала о вас. Может быть, я чем-то вас обидела в этом очерке? Не так описала вашу жизнь?

— Да все вы описали…

— Тогда расскажите мне, что тут было? Вообще, что нового в цехе?

Он долго молчал, и Тоня решила, что он уже не будет говорить. Но потом стал рассказывать вяло, будто у него болели зубы. В цехе ничего интересного, все, как обычно. Вкалывают как всегда. План в норме. Начальство грызется между собой, а им, работягам, из-за этого шишки.

— Начальство тоже разное бывает, — сказала Тоня.

— У нас одинаковое, — грубо бросил Пшеничный. — У нас товарищ Кушнир.

— Он же вас уважает. Даже любит.

— Любил волк кобылу.

— Ну, зачем вы так?

— Это уж мне одному известно — зачем, — с вызовом сказал Пшеничный. И вдруг наклонился к Тоне, уперся ей в лицо твердым недобрым взглядом. — Только не пишите больше в своих статьях, что товарищ Кушнир воспитывает товарища Пшеничного. Не нужно, чтоб меня кто-то воспитывал.

— А про других вы мне разрешаете писать? — приняла его вызов Тоня.

У Пшеничного сощурились глаза: он будто угадал ее мысли, о чем она хочет спросить. Ответил с внезапной горькой веселостью:

— Можете! Вот про товарища Зарембу, например. Очень правильный товарищ. Порядочный. Умеет беречь государственную копейку. К женщинам относится уважительно. Законно получает свои ордена. — Он немного подумал. — Ну, еще о чем?.. Ага, имеет симпатичную жену, артисточку, которую обожает больше всего на свете и, несмотря ни на что, остается ей верен…

— Прекратите! — слегка повысила голос Тоня.

— Чистейшая правда, Антонина Владимировна! — Язвительность так и лезла из каждого слова Пшеничного. — Не для прессы, конечно, но имею точные сведения, что по своему моральному уровню товарищ Заремба может служить для всех нас образцом.

— Коля, вам не стыдно так о своем старшем товарище? О человеке, который сегодня ночью… — Тоне не хватило мужества напомнить Пшеничному, какую роль в его судьбе сыграл Заремба. — Сегодняшняя ночь, как мне думается, должна помирить вас навсегда. И если у вас были какие-то недобрые чувства по отношению к Зарембе, то вы должны были бы их забыть…

— А почему именно сегодняшняя ночь?

— Вы же сами прекрасно знаете, Коля, — Тоня даже растерялась. — Вы знаете, что могло бы быть, если бы не товарищ Заремба… если бы не он… когда вы пошли в огонь и не вернулись…

Пшеничный изумленно вскинул брови. Он действительно ничего не понимал. До Тони наконец дошло, что Пшеничный не знает, кто его спас, кто вынес из огня… Кушнир не сказал, и ребята не успели сообщить.

— Здо́рово! — неуверенно протянул Пшеничный и взлохматил свои пепельные вихры. — Меня, значит, спасли? И мой спаситель — Максим Петрович Заремба?.. Ну и дела…

— Да неужели вы, правда, не знали, Коля?

Пшеничный хмыкнул, бледные его губы дернулись в гримасе не то боли, не то иронии. А откуда же ему знать? Там такое творилось — черт не разберет. Когда он бросился в третий раз выносить модели, что-то сдавило ему горло, перед глазами все поплыло, и он, ну, как бывает в чаду, все забыл, все растерял в памяти. Будто провалился в яму. А когда открыл глаза, видит белые стены, врачиху их видит заводскую, Ольгу Андреевну, которая склонилась над ним, нащупывает пульс, еще кто-то из цеховых рядом крутится, все перепуганы, а теперь очень обрадовались, когда он глаза открыл да голос подал. Стали его почему-то успокаивать, уговаривать, чтобы не вскакивал: сейчас прибудет «скорая», заберет его в больницу, там подлечат, вызовут из села мать. А он оттолкнул Ольгу Андреевну — стыдно вспомнить! — и говорит: «Не поеду никуда! И матери не сообщайте». Тогда его посадили в какую-то машину и сюда привезли. Пшеничный похлопал по своей смятой постели… Вот какая штука получилась, а Зарембы там не было…

— А может, все-таки был, Коля? — подбросила ему вопрос Тоня, будто напоминая, что некоторые вещи нужно воспринимать более серьезно, чем воспринимает их он. Тут шутовство ни к чему. Если имеешь представление о порядочности, не забывай о ней ни на мгновение.

Но, видно, Пшеничный и сам все понял. То есть не понял, а скорее воспринял как факт, потому что поступок Максима Зарембы не укладывался в его сознании. К Зарембе он испытывал в душе глухую озлобленность, недоверие, зависть, ревность, считал его чуть ли не первейшим своим врагом и поэтому не знал сейчас, как ему реагировать на такое невероятное известие.

— А я думала, Коля, что мы с вами друзья, — грустно покачала головой Тоня и хотела уже подняться, как вдруг в комнату без стука вошел сухонький, невысокого роста человек с вислыми запорожскими усами. Тоня узнала его: это был мастер Скарга. Казалось, он забежал сюда по дороге, случайно. Заношенный пиджак в полоску, рыжая сорочка, толстым узлом завязанный галстук. На высоком шишковатом лбу капли пота. Тяжело дышал.

«Старый ведь. И чего его принесло сюда после работы?» — с неудовольствием подумал Пшеничный.

— Добрый вечер вам всем, — неожиданно тихим голосом поздоровался Скарга. Эту девушку он где-то видел, хоть и не мог сейчас припомнить, где именно.

Тоня встала перед старым мастером, поздоровалась уважительно. В этой комнате она чувствовала себя неловко: сидит тут возле кровати здоровенного парня, уговаривает его, переубеждает. Вроде корреспондентка — не женщина. Должна терпеть любое неуважение к себе, даже хамство. Скарга, однако же, сразу уловил ее настроение. Плюхнулся на стул, забарабанил по столу пальцами. Красноватые его глаза пронизывали Пшеничного укором.

— Значит, вылеживаешься перед женщиной! — крикнул звонко и колюче и присыпал слова еще более нервным стуком пальцев.

— Вылеживаюсь, — выдавил из себя Пшеничный. Он механически нащупал пуговицы сорочки и стал их застегивать.

— Может, все-таки встанешь?

— Могу и встать.

Сели втроем к столу. Скатерть была застиранной, в пятнах, на подоконнике тарелка с куском соленого огурца. Глаза старика это сразу отметили. Утренняя трапеза! Хорошо, видать, угощались тут с вечера. Дед так прямо и спросил: кто сюда приходил вчера? Почему среди рабочей недели выпивки-угощения? Слова оправдания его не удовлетворили. Дед их просто не воспринял, показались ему насмешкой. Они, надо думать, загодя готовились к героическому поступку Николая? Так получается?

— Да за кого ты меня принимаешь, Николай? — сузил глаза старый мастер. — Где такое видано, чтобы люди наперед знали, что случится с ними завтра? Лучше скажи, кто тут пьянствовал? И почему вы нарушаете распорядок дня и дисциплину в общежитии? — Николай ниже опустил голову и засопел натужно. — Оттого и молчишь, что совесть у тебя нечиста. И вы, товарищ корреспондент, — дед наконец вспомнил, откуда знает эту девушку, — больше статеек про Пшеничного не пишите. Категорически воспрещается!

Сказав это, он хлопнул по столу сухой ладошкой. Тоня даже слегка обиделась за парня. Тяжелые методы воспитания у этого мастера.

Скаргу боялись все на заводе. Не потому, что умел наваливаться на нарушителей дисциплины всей силой своего гнева, не за то, что в разговоре с бездельниками сверкал серыми глазками, стискивал кулачки, дрожа от нервного возбуждения, даже и не потому, что на собраниях доставалось от него прогульщикам, бракоделам, порой и начальству, включая самого директора завода. Скаргу боялись из-за его железной непреклонности. Если уж прицепится к кому-нибудь — берегись! Сто лет будет преследовать, разоблачать, стыдить, снимать из всех наградных списков, а добьется-таки своего.

Точно так же умел он быть твердым и непреклонным и в своих привязанностях к людям, хотя старался этого не показывать. Вот, к примеру, тот же Пшеничный, что сидит сейчас у стола в помятых брюках, весь какой-то расхристанный. Николая дед втайне любил, страдал из-за его «непутевости», верил в него и поэтому относился к нему еще жестче, чем к тем, кого считал проходимцами и хитрецами. Ценность человека Скарга выводил из его родословной. Когда впервые он увидел молодого рабочего, пришедшего из ПТУ, в новенькой синей спецовке, сразу поинтересовался, какого он роду-племени. А тот с задиристой улыбкой ответил, что его предки казаки-мореходы, в Византию ходили. И весь род от них пошел, все моряками были. А дед Пшеничного в Великую Отечественную на своем торпедном катере атаковал фашистские эсминцы в Констанце, освобождал Новороссийск, Керчь, Севастополь, Одессу. Такого Скарга спокойно пережить не мог. Для него, который во время войны «скромненько» партизанил на Днепре и только мечтал о великом море, этого было более чем достаточно. Колька Пшеничный попал под его опеку. Ему были отданы вся строгость и суровое внимание Скарги. И в конце концов Колька Пшеничный оказался наиболее критиковавшимся, обруганным, битым и склоняемым…