— Этого мало, господин майор.

— Так что же вам еще нужно?

Я мгновение раздумываю и начинаю говорить. Вспоминаю оскорбление, которое мне лично нанесли гестаповцы. Хорошо, что мне верят опять, и я могу честно служить рейху. Но некоторые чиновники из тайной полиции продолжают придерживаться иных взглядов… На днях они арестовали двух пожилых врачей немецкого происхождения. Обвинили их в сотрудничестве с партизанами. А поводом к этому послужил всего лишь мой приход к ним. Если бы мы могли привлечь доктора Адольфа и его жену Софию к работе в госпитале, это было бы для нас большим приобретением. Очень опытные врачи с большим медицинским стажем.

Сделав паузу, я внушительно добавляю:

— Доктор Адольф так же, как и я, учился в Берлине у профессора Нимеера.

— И что же нужно сделать, чтобы этот ваш…

— Доктор Кригер.

— Чтобы этот доктор Кригер работал у нас, в нашем госпитале?

— Но они же арестованы!

Захмелевший майор с трудом тянется к телефонному аппарату, снимает трубку и пытается дозвониться до шефа гестапо. Ему что-то отвечают, он требует, угрожает и, наконец, бросив трубку, говорит, что там никого нет, идет какая-то срочная акция. Весь персонал гестапо выехал на место проведения акции.

— И вы, герр майор, не можете ничего сделать? — злорадно подбрасываю я шпильку своему «шефу». — Вы допускаете, чтобы эти господа из гестапо покалечили блестящего хирурга? Скольких немецких гренадеров могли бы спасти руки доктора Кригера! Сколько верных солдат мог бы вернуть он на фронт! И вы, герр майор, верный патриот Германии и фюрера, не можете предотвратить эту беду?

Лицо майора насуплено, на лбу собрались морщины, он что-то прикидывает в уме, молчит. Он боится гестапо. Каждый немец боится гестапо. Наконец он, видимо, что-то решает. Нужно подговорить нескольких раненых офицеров СС. Есть тут штандартенфюрер, есть даже один группенфюрер, отлеживаются уже давненько и не очень рвутся на фронт. Если майор их попросит, то они, возможно, согласятся…

— Я верю в их патриотические чувства, — говорит гауптман Рейч. — Нужно действовать немедленно.

Штандартенфюрер согласился сразу. Группенфюрер, седой, с глубоким шрамом на щеке старикашка, слегка поломался, заставил себя упрашивать, пробормотал, что сейчас нужно быть особенно бдительными, но в конце концов согласился присоединиться к нашей маленькой группе, чтобы встряхнуть слегка этих тыловых ревнителей «чистоты режима». Эсэсовцы надели свои мундиры, майор прицепил железный крест, и мы разместились в трех «опелях».

И вот снова это трехэтажное здание. Двое охранников, увидев эсэсовских бонз высокого ранга, замерли возле входа. Дежурный шарфюрер с ярко-красной повязкой на рукаве докладывает, что начальник гестапо отправился вместе с охранным отрядом полиции на операцию против партизан.

Я понимаю, что сейчас дорога каждая минута.

— Спросите, где арестованные, — подсказываю я майору.

— У вас под арестом находится доктор Кригер, — с важным видом обращается майор к дежурному. — Немедленно приведите его сюда!

— У нас много арестованных. Но у меня нет списка… — пытается возражать дежурный.

— Я его узнаю. Пусть проведет к арестованным, — снова подсказываю я.

Дежурному приходится подчиниться. Черные мундиры группенфюрера и штандартенфюрера оказывают на него магическое действие. Да и мы с майором и доктором Рейчем держимся довольно уверенно. Прибыли не просить, а забрать то, что нам принадлежит, мы здесь как сам нацистский закон, как самая высокая власть. И дежурный, молча козырнув, ведет нас по темной лестнице во двор, открывает двери в подвал, заводит туда, во влажный мрак, в какую-то вонючую дыру. Луч фонаря шарит по молчаливым лицам арестованных. Их тут море. Все они измученные, страшные, в грязной, порванной одежде.

Адольфа Карловича я, к счастью, узнаю сразу же. Вернее, догадываюсь, что это он. Лежит под стеной на охапке соломы. Видно, уже перешел свою реку страданий: волосы у него взлохмачены, в кровавых колтунах, лицо — опухшая сплошная рана, рубашка в кровавых пятнах.

— Где ваша жена? — сдержанно спрашиваю я.

— Ее уже нет, — с трудом выдавливает из себя старик. Губы у него дрожат, адамово яблоко поднимается к подбородку. — На первом же допросе случился сердечный приступ… Не выдержала.

Немцы стоят около двери и откровенно скучают. Надо действовать решительно, сантименты сейчас ни к чему. Говорю Адольфу Карловичу по-немецки, что им заинтересовались высокие чины СС. Вероятно, произошла ошибка, и господин доктор мог бы быть полезен военному госпиталю как врач. Прошу следовать за нами.

Вывожу старика из темного подвала. Осторожно поддерживаю его исстрадавшееся, покалеченное тело. Эсэсовцы, словно на прогулке, шагают сзади. Процессия довольно выразительная. Черные мундиры и кровавые лохмотья. Адольф Карлович, попав из черной холодной ямы на свет, едва не падает, я его подхватываю и шепотом умоляю держаться: «Я спасу вас… Идите к машине… Быстрее… Все будет хорошо».

Но тут снова возникает на нашем пути дежурный. Он утверждает, что именно этого заключенного не может отпустить ни под каким видом.

Начальник госпиталя взрывается:

— Этот арестованный врач нам нужен!

— Он не врач, он — красный агент, — продолжает упрямо настаивать дежурный. — Я не могу его освободить.

Вмешивается штандартенфюрер, которому, видно, так приятно показать свою власть фронтового офицера над тыловыми крысами.

— Я беру арестованного под свою ответственность!

— Вы понимаете, штандартенфюрер, что это нарушает наши планы доследования?

— Прошу мне не указывать!

— Я буду вынужден…

— Что?.. Жаловаться на меня?

Вмешивается гауптман Рейч. Зачем спорить? Арестованный доктор нужен всего на два-три дня. Несколько тяжелых операций — и все. Арестованный будет возвращен в целости и сохранности для продолжения следствия. А сейчас госпиталь просто задыхается. Не хватает медицинского персонала.

— Вы дадите мне расписку, — все еще не хочет сдаться без боя дежурный.

Гауптман Рейч достает из кармана блокнот, пишет расписку и отдает ее. Штандартенфюрер, презрительно глядя на дежурного, что-то шепчет группенфюреру, они демонстративно поворачиваются и молча идут к автомобилю. Я подвожу Адольфа Карловича к другой машине, и мы с ним усаживаемся на заднем сиденье. Наконец заревели моторы. Мы уезжаем.

Адольфа Карловича мы поместили в одной из палат для тяжелораненых, и я стал обдумывать, как быть дальше. При первой же возможности надо отправлять его к своим. И самому собираться в дорогу. Гестаповцы, конечно, не простят нам своеволия…

В городе должен состояться какой-то праздник. Не то в Италии немцы победили «англосаксонских плутократов», не то какой-то важный чин отмечает очередную награду. Возле казино играет духовой оркестр. А фронт приближается, ночью я слышал доносящиеся от горизонта глухие канонадные раскаты, иногда туманно-багровые вспышки освещают темные дали.

Адольф Карлович всю ночь бредил, стонал, звал погибшую свою жену. Я несколько раз заходил к нему, успокаивал, поил водой. Под утро старику стало лучше. Уснул. Доктор Рейч, заглянув в палату, сказал, что был звонок из гестапо, там озверели, на майора вроде бы собираются писать жалобу прямо в Берлин, и майор уже остыл и готов с ними помириться. Поэтому нужно, чтобы доктор Адольф как можно скорее встал к операционному столу, иначе придется его передать назад в гестапо.

— А что за праздник готовится? — интересуюсь я.

— Последняя возможность повеселиться перед приходом русских, — отвечает Рейч. — Иногда начинаешь понимать, что и самое долгое безумие имеет свой конец.

— Великий гуманист Рейч протестует против дисгармонии мира?

— Все наши протесты ничего не стоят в сравнении с безумием одного человека…

— Какого?

— Это не имеет значения… Все мы охвачены безумием. Одни безумны в жадности своей, другие проникнуты безумием справедливости. Черное с белым, жизнь со смертью, солнце и ночь — все в борьбе, в круговороте, и никто не может никого одолеть, навести порядок в этом сатанинском содоме.