Надутый, словно индюк, майор курит одну сигарету за другой и хмуро посматривает на часы. Видно, время его подпирает.

Часовые у госпиталя, увидев нашу машину, бросаются к воротам и широко распахивают их, бросаются к машине и почтительно открывают дверцы. Я уже успел заметить, что весь двор буквально запружен эсэсовцами. Санитары в белых халатах суетливо вынимают из кузовов грузовиков носилки с ранеными. Ясно, привезли крупную партию из Шаблова. Так вот, зачем я нужен! Сшивать кишки. Черт с ними. Буду. Вынужден. Таков приказ Рубанчука…

Майор идет впереди, я — за ним. Мне приказано раздеться в моей комнатушке и — немедленно наверх, в операционную. Сбрасываю шинель прямо на пол, проверяю в воротнике ампулу. Все в порядке, я защищен. Какое счастье, что я не вспомнил о ней там, в камере…

Поднимаюсь по лестнице, в белом халате, в белой хирургической шапочке. Теперь я снова не узник, немцы почтительно расступаются, дают мне дорогу, кое-кто из санитаров даже невольно подбрасывает руку к фуражке. Дорогу герру доктору! Иду по мраморным ступеням, а ноги словно ватные, и жестокая тоска стальной хваткой сжимает сердце. Надо оперировать фашистов, спасать тех, кто расстреливал наших, сжигал города и села, бросал в колодцы детей, лютовал над моим народом… «Где нее взять силы? — мысленно спрашиваю себя. — Какая же страшная миссия, какое наказание отведено мне!.. Перед собой, может, я еще оправдаюсь, заставлю себя поверить в правильность того, что делаю. А как же оправдаться перед людьми? Как будут смотреть на меня те, кто за воротами госпиталя? Те, которые видят меня каждый день в немецкой шинели, в компании немецких врачей… Должен. Знаю, что должен. И не могу, не могу…»

Доктор Рейч встречает меня так, словно ничего не случилось.

Санитары льют нам на руки воду из больших эмалированных кувшинов, мы наклоняемся над тазиками, старательно трем себе намыленными мочалками ладони, пальцы.

И тут я чувствую вокруг себя какую-то взвинченную нервозность. Рейч тревожно поглядывает на окна, зашторенные тяжелыми портьерами. Из брошенных вскользь слов понимаю, что в городе идет бой. Прорвался партизанский отряд и теперь пробивается к центру. Вот откуда эти пушечные выстрелы и треск пулеметов, на которые я, занятый своими мыслями, поначалу не обратил внимания.

Неожиданно вбегает офицер без халата — такого еще не случалось! — и паническим голосом кричит, что «красные бандиты» завязали бой около моста, а охранный танковый батальон все еще задерживается в Шаблове…

Быстро входит начальник госпиталя. Он в белом халате, руки уже вымыл и держит поднятыми перед собой. Тяжелое, большое лицо его бледно, покрыто испариной.

— Господа офицеры, — говорит он отрывисто, — прошу закончить операцию при любых условиях. Наши танки близко. Госпиталь под надежной охраной. Прошу всех немедленно в операционную…

Заходим. Под потолком неуверенно дрожит свет, готовый в любую минуту погаснуть. Раненый накрыт белой простыней. Я вижу только рану. Пулевое ранение в живот… Крови немного… Рейч кивком приказывает мне подойти, и при этом как-то испуганно смотрит на меня, словно умоляет совершить чудо. Мне безразлично, кто передо мной, сейчас я вижу только окровавленное поле, скальпель, который подает мне доктор Рейч… Молодая медсестра Густа тоже испугана и тоже смотрит на меня умоляюще. Это настораживает: неужели их до такой степени парализовала эта стрельба? И что тут особенного? Ранение не смертельное, кишки не задеты, внутренние органы тоже, раненый офицер — я сразу понял, что это офицер и, наверное, в высоком чине — будет жить. Еще одна гадина будет спасена моими руками. Ох, господи, дай мне силы выдержать все это!..

Через какое-то время я слышу оглушительный грохот в вестибюле, беспорядочные автоматные очереди, звон разбитого стекла.

Майор Штумпф выхватывает из-под халата пистолет и бросается к двери. Мы выбегаем за ним в коридор. Слышу властный голос, приказывающий по-русски прекратить сопротивление и всем выйти из комнат.

Коридор затянут дымом. Санитары с поднятыми руками испуганно жмутся к стенам.

Вижу вооруженных людей, поднимающихся по лестнице. Я не знаю никого из них, но понимаю, что это партизаны. Они идут прямо на нас. Их командир, бородатый мужчина в фуражке со звездочкой, обводит дулом автомата немцев в белых халатах. Все стоят молча, с побледневшими лицами, в глазах застыл ужас.

— Кайн милитер? — спрашивает он и, выждав паузу, дает своим знак выходить. Медицину партизаны не трогают. Как и вся наша Красная Армия, с раненым врагом они не воюют.

Лазарет уже свободен. Но майор Штумпф все еще не может прийти в себя. Лицо бело, глаза тупо блуждают по нашим лицам. Наконец он с трудом берет себя в руки.

— От имени рейха и фюрера благодарю всех за проявленное мужество, — стараясь говорить бодрым голосом, провозглашает он. — Господа офицеры… прошу в операционную.

Опять склоняемся над тазиками и моем руки. Вода в кувшинах стала холодной, тяжелой, свет — тусклым, дрожащим, но мы все-таки доводим операцию до конца.

Из последних сил добираюсь до своей комнатушки под лестницей. Только теперь чувствую, как я устал, как раскалывается голова.

Бой затих. Партизаны, видно, выполнили свою задачу, пробились через Малютин и ушли в леса.

Лежу ничком на узкой солдатской койке. Нет, долго я так не выдержу. Надо бежать. Уж лучше бы там, в гестапо, добили меня. По крайней мере, узнали бы, что я погиб честно.

Гестапо!.. Меня вдруг словно ошпарило кипятком, будто раскаленная игла вонзилась в голову. Я вспомнил Адольфа Карловича, его жену Софью Ивановну. Они же там, в гестапо… Представил себе на секунду, как зверь-следователь бьет Софью Ивановну, как топчет ногами Адольфа Карловича. К горлу подступает тошнота. Надо немедленно, любой ценой спасать их! Уверен, будь у меня сейчас связь с Рубанчуком, он бы обязательно отдал приказ: «Спасай стариков! Ты у немцев «свой» человек, воспользуйся этим, как можешь».

За помощью, как это было ни рискованно, я мог бы обратиться только к Рейчу. Все-таки мои контакты с генералом Дитрихом, его обещание избавить меня от опеки гестапо, наконец, сегодняшняя, прошедшая под свист пуль операция давали мне какое-то право надеяться, что моя просьба не будет расценена как недружественный по отношению к рейху акт. Ведь я рисковал жизнью, когда ворвались в госпиталь партизаны, более того, я лично спас какого-то важного эсэсовца, лежавшего на операционном столе. Наверняка, мое участие в этой операции было где-то надлежащим образом отмечено. И я иду к Рейчу.

Выслушав меня, гауптман долго молчит, потом, словно рассуждая сам с собой, говорит, что такой человек, как Адольф Карлович, старый опытный врач, к тому же никогда не занимавшийся политикой, просто необходим для укрепления медицинского персонала госпиталя.

— Идемте к майору!

Начальник госпиталя сидит в своем полутемном кабинете за полупустой бутылкой коньяка. Сейчас лицо у него улыбающееся, добродушное, даже слегка угодливое.

— Я рад, что вы, гауптман, зашли ко мне с доктором Богушем. Я сам хотел вызвать его.

— Сегодняшняя операция, господин майор, показала, что доктор Богуш верен высоким идеалам великой Германии, — торжественно провозглашает Рейч.

Начальник госпиталя вполне согласен с гауптманом Рейчем. Он тоже считает, что доктор Богуш вел себя превосходно и на деле доказал свою преданность рейху и фюреру…

— Даже в такой критической ситуации он проявил завидное мужество и выдержку, — учтиво сказал Рейч.

— Это тоже зачтется.

— Но сейчас, господин майор, он хочет попросить у вас помощи в интересах нашего госпиталя.

— Какой помощи?

— Доктор Богуш предлагает укрепить наш хирургический персонал.

На майора моя патриотическая просьба действует, как веселая немецкая шутка. Вскинув брови, он надрывно, с собачьим подвыванием смеется.

— Кто же, мой дорогой Рейч, мешает ему укреплять наш хирургический персонал?

— Гестапо! — не выдерживаю я.

— О-о! — тянет настороженно майор и поворачивает ко мне свое раскрасневшееся от коньяка лицо с кроличьими глазами. — Вы, наверное, не можете забыть встречи с ними? Я вас понимаю… Но ведь вы уже свободны…