— Кажется, у него был автомат, — перебила Валькирия.

— Да, да, автомат. Старый шмайссер времен войны. — Советник Клинке получал истинное наслаждение, затягивая разговор, он видел, как терзаются его посетители, и поэтому каждую минуту своей безобидной болтовни впитывал в себя, как ароматный эликсир. — Подбегает ко мне этакий добродушный бутуз, направляет на меня оружие. Я в ужасе замираю в кресле. А он кричит, требует, чтобы я поднял руки. Мне даже не по себе стало. Я вдруг подумал: «А что если там настоящая пуля?»

Рейч заерзал на стуле, лицо его искривила гримаса недовольства. И, не сдержавшись, он бросил довольно резко, что такие игры ему не по душе. Любая игра в убийство, в войну несет в себе нездоровое начало…

— Да, да, вы, конечно, правы, господин доктор. Дети, как взрослые. Играют с оружием, пока в один прекрасный день не начинают стрелять настоящими патронами. Собственно, так воспитывается желание убивать.

Сказано было слишком смело, в духе едва ли не красной прессы, по крайней мере, так любили ораторствовать представители соци, то есть социал-демократической фракции в бундестаге. У Валькирии брезгливо дернулись губы:

— Вы хотите сказать, что мы… то есть родители… с детства приучали нашего Вальтера к насилию, к убийству?

Клинке разрешил себе с минуту помолчать, внимательно разглядывая кончики своих пальцев. Затем он раскрыл тонкую папку и заговорил с судейской суровостью:

— Господа, к сожалению, мне выпала грустная миссия познакомить вас с некоторыми материалами… Прокуратура земли Ганновер возбудила следствие по делу вашего сына Вальтера Рейча. — В голосе Клинке зазвенели стальные нотки: — Он обвиняется в том, что пятого августа этого года принял участие в нападении на банк и в убийстве полицейского. Ваш сын выполнял функцию прикрытия. Он был вооружен американской винтовкой. Когда предупрежденные заблаговременно полицейские блокировали здание банка, ваш сын, участвовавший в нападении, дома начал стрелять и убил капрала Густава Арно… Мне очень больно, господа, но вы должны быть готовы к самому худшему. По предварительным следственным данным вина за убийство полицейского ложится в первую очередь на Вальтера Рейча, на вашего сына…

Вот так все и произошло. Вызвали, уведомили, официально предупредили. Никакой грубости. Клинке вообще не умел грубить. Ему было даже жаль господина Рейча и его супругу, он сочувствовал им, проводил до двери, пожал руку доктору, поцеловал ручку мадам Валькирии. Успокойтесь, мол, господа, следствие еще продолжается, полицейский мог и сам по дурости попасть под шальную пулю, парни же молодые, неопытные. Но может возникнуть политический скандал, будут запросы в парламенте, левые, конечно, станут все это раздувать…

Короче, все не так катастрофично, как могло показаться на первый взгляд. Дело будет тянуться долго, господа могут ехать в Россию, здесь, в Ульме, есть кому побеспокоиться о глупом, задиристом парнишке Вальтере.

И они поехали.

Но вот теперь из-за абсолютно вздорных причуд Герберта над Вальтером снова нависает серьезная опасность.

Вчера, после возвращения из театра, Валькирия воспользовалась тем, что муж отправился принять душ, и сняла телефонную трубку. В гостинице «Интурист» приятный женский голос дал ей номер телефона туриста из Федеративной Республики Германии. Валькирия не стала записывать его, положила трубку и снова набрала нужный номер. Услышала настороженное:

— Вас слушают. Говорите.

Тот, кто был на другом конце провода, по-видимому, ожидал ее звонка. Отозвавшись, он словно притаился.

— Добрый день, — произнесла Валькирия и невольно оглянулась на дверь. — Извините, что нарушаю ваше спокойствие.

— Вы должны были нарушить его еще утром.

— Я не могла найти удобный случай…

— Какие новости?

— Герберт серьезно увлекся работой их института.

— Это все?

— Ему предлагают принять участие в совместной операции.

Хриплый мужской голос властно загудел:

— Ни в коем случае! Только в Ульме.

— Но Герберт буквально потерял голову.

— Неужели я должен объяснять вам ситуацию? — рассердился мужчина. — Это будет скандал!

— Понимаю… Я сделаю все, что будет в моих силах, но это нелегко, уверяю вас.

Трубка словно потяжелела, какое-то мгновение она молчала, затем отозвалась злобно, с угрозой:

— Не думайте, что господину Либу легко вытаскивать вашего сына.

— О, господи!.. — простонала Валькирия. — Вы же обещали помочь!..

— Это зависит не от меня, а от вашего мужа. Надеюсь на хорошие известия.

— Умоляю вас…

— Только хорошие известия, — еще раз повторил мужчина и в трубке раздались короткие гудки.

Валькирия посмотрела на дверь, за которой только что исчез ее муж и решительно сказала себе, что никакой совместной операции не будет. Это — окончательно. Чего бы ей ни стоило…

10

Весна сорок третьего. Наши наступают. Лазарет трясет теперь, словно в лихорадке. Раненые лежат в коридорах, в вестибюле, даже в гараже. Ходить в город стало небезопасно, чувствую, что за мной следят.

Рейч предупредил меня: «Самоубийство Шульце насторожило гестапо. Будьте предельно внимательны, доктор!»

Я лежу в своей каморке, не раздеваясь. Каждую минуту могут позвать наверх: выносить тяжелораненых.

Не спится. В горло врезается воротник френча, который мне недавно выдали. Он принадлежал немецкому офицеру. Кончиками пальцев ощупываю твердый комочек в воротнике. Прошедшей зимой, после одной операции, Рейч быстро всунул в мою руку маленькую ампулку: «Циан… Зашейте… Если они вас возьмут, это лучший выход…» Теперь я жил с этой ампулкой, спал, ел, ходил по палатам, выходил за ворота, смело смотрел в глаза начальнику госпиталя Штумпфу. Стеклянный комочек стал для меня крепче, чем лобовая броня танка. Я мог защититься им в любую минуту.

Слышу твердые шаги в вестибюле. Называют мое имя. «Где русский?» Дверь без стука распахивается, в глаза бьет свет фонаря. Я делаю вид, что меня разбудили. Спокойствие и выдержка — вот главный шанс на спасение. Крошечный, но все-таки шанс.

— Вы арестованы!

Играть дальше спокойствие ни к чему. Я должен только не торопясь — именно не торопясь! — выполнить приказ. Воротник давит горло, и его острый кончик выразительно напоминает о себе. «Он» со мной, мой спаситель, моя танковая броня, мое презрение к мучителям… Сейчас в зубах хрустнет стекло и — последняя вспышка света, потом мрак. И я уйду, лишив их возможности поиздеваться над моим страхом, над моей беспомощностью.

Но я натягиваю сапоги, разгибаю спину. В дверях стоят двое полевых жандармов. Один из них — вахмистр. Замечаю у него медаль «За участие в рукопашных боях» и значок «За тяжелое ранение». На груди висит серебристая отливка с орлом и свастикой — тяжелая, хищно оскаленная. Этот, по крайней мере, стал зверем после того, как навоевался, понюхал пороха.

Надеваю на руку часы. Немцы любят точность. Медленно, даже слишком медленно, затягиваю ремень. Вахмистр не торопит меня, ему безразлично, что я чувствую, о чем я думаю в эти минуты, возможно, последние минуты моей жизни. Полевая жандармерия привыкла видеть обреченность в глазах своих жертв.

Выходим во двор. Звезды смотрят на землю равнодушно и сонно. Сколько смертей промелькнуло под ними за миллионы лет! Сколько мук и страданий! А может, они видят нашу красивую голубую планету и думается им, что на ней давно торжествует мир, доброта, человечность? Тишина какая… Господи, какая звенящая тишина! Городок спит или притворяется, что спит, готовый проснуться в любую минуту. Около ворот темнеет машина.

Едем… Воротник врезается мне в подбородок. Я должен все время чувствовать его, это придает мне уверенность, возвращает силы. Как хорошо, что там, у себя в комнатушке, я не раскусил свою стеклянную спасительницу… Теперь, через сорок лет все вспоминается намного отчетливее. Было отупение, был страх и жалкий, как собачий вой, ужас. Словно ты плывешь через широкую реку, уже почти касаешься ногами дна, но в последнюю минуту безжалостная рука хватает тебя за ногу и затягивает в смертельную пучину…