— По-польски?

— Да, другого языка в беседах со мной он не признавал. Ему не требовался переводчик, потому что он говорил на польском языке ничуть не хуже нас с вами. «Ну что, Лигенза? — обратился он ко мне. — Ты, наверно, несмел и мечтать попасть сюда. Уж я побеспокоюсь, чтобы тебе оказали здесь достойный приём». Я молча проглотил эту фразу. Что мне ещё оставалось делать? Он знал почти всё о нашем партизанском отряде, знал даже мой псевдоним. «Молчишь? Ну, мы тебе язык развяжем. Ты у нас даже арии начнёшь петь. И расскажешь обо всём, что тебе известно. Вшивые грязнули, в партизаны им, видите ли, захотелось. Ты скоро почувствуешь, что значит быть партизаном. Мы не дадим тебе быстро умереть». Меня вдруг охватило дикое желание броситься на этого эсэсовца и придушить его голыми руками. Если бы только были силы! Но я был настолько слаб, что каждую секунду боялся рухнуть на пол. Помню, что с достоинством ответил ему: «Я офицер польской армии в чине капитана. Вы можете меня убить, но оскорблять меня я никому не позволю». Мои слова произвели магическое действие. Баумфогель мгновенно взял себя в руки. «Я не знал, что вы офицер и тем более капитан. В каком полку вы служили и где сражались?» Женевская конвенция не запрещает солдату, попавшему в плен, называть противнику свою часть и место сражения, в котором он оказался в плену. Поэтому я назвал свой полк и сообщил, что мы были разбиты в сражении под Кутно. «Понимаю, — сказал Баумфогель. — Вы пошли в партизанский отряд, чтобы вас не отправили в лагерь». — «Не забывайте, что я давал воинскую присягу. Мы проиграли под Кутно и в других сражениях, но война ещё не закончена», — ответил я.

Гауптштурмфюрер СС спросил меня о некоторых подробностях военных операций, проведённых армиями «Познань» и «Поможе», а также об атакующем манёвре, выполненном войсками под командованием генерала Кутшебы. Эти военные «секреты» были общеизвестны и не представляли никакой военной тайны. Я отвечал на вопросы, ничего не скрывая и не утаивая. Мои ответы, по-видимому, убедили его, что он действительно имеет дело с кадровым офицером, потому что у него вдруг прорезались и любезность, и внимательность. Причём он настолько в этом преуспел, что даже пригласил меня присесть на стул, стоящий перед письменным столом.

«Мне хорошо понятны ваши чувства, пан капитан, — сказал Баумфогель. — Если бы я мог, то приказал бы отправить вас как военнопленного в лагерь для офицеров, но я, увы, не всемогущ. Моя власть не безгранична. Двое наших солдат из патруля были тяжело ранены, а среди тех, кто попытался перехватить вас в Петркове, есть несколько убитых. Гестапо в Петркове ежедневно бомбардирует меня телефонными звонками с просьбой передать вас в их руки. Единственное, что я могу для вас сделать, — это отправить в концентрационный лагерь. Не в Освенцим, а в Дахау. Там, кажется, немного получше. То есть я даю вам шанс выжить в этой войне. Вы поедете в лагерь как человек, попавшийся на противозаконных торговых махинациях. А с нашими, из Петркова, я как-нибудь договорюсь».

— Всё это было как сказка про доброго волка, — продолжал Саменьский. — До сегодняшнего дня теряюсь в догадках, чем я заслужил такое сочувственное отношение к своей особе. Я был готов к смерти и не строил в отношении себя никаких иллюзий. Партизан, захваченный с оружием в руках, мог только молиться о том, чтобы ему был ниспослан быстрый и безболезненный переход в мир иной. В какой-то момент нашей чуть ли не дружеской беседы гауптштурмфюрер СС нажал кнопку звонка. На пороге появился охранник, и шеф гестапо приказал: «Заберите заключённого и отведите в его камеру. Проследите, чтобы он не жаловался на плохую пищу. Передайте врачу, чтобы ежедневно менял ему повязки».

— Свидетель, были ли у вас ещё встречи с Баумфогелем? — спросил прокурор.

— Это была не единственная встреча. Утром — по-моему, на четвёртый день — дверь моей камеры распахнулась и в неё вошёл человек, которого я вижу сегодня на скамье подсудимых…

— Это был не я! — возмущённо закричал обвиняемый. — Я не Баумфогель!

— Войдя в камеру, — продолжал свидетель, — Баумфогель спросил: «Как вы себя чувствуете, капитан? Сегодня вас отправят, как я и говорил, в Дахау. Так не забудьте, что вы спекулировали продовольственными товарами, Так и скажете в Rolitische Abteilung[37] в Дахау. И ещё одно, — добавил он. — Партизанам я бы посоветовал сидеть в лесу и не высовываться». Я вытянул счастливый билет — выжил в концлагере, — сказал в заключение капитан Саменьский. — С помощью действовавшей там подпольной организации мне даже удалось сообщить кому следует, при каких обстоятельствах был разбит наш отряд и где надо искать агента гестапо в Петркове.

— Свидетель, — взял слово прокурор, — в начале своих показаний вы заявили, что узнаете в обвиняемом Рихарда Баумфогеля.

— Совершенно верно.

— Почему вы так считаете?

— Хотя годы, конечно, в карман не спрячешь, но лицо обвиняемого мало изменилось: те же светло-голубые глаза, высокий лоб…

— Помог ли вам его опознать шрам на щеке? — спросил адвокат.

— Должен вас разочаровать. Каких-либо особых примет я тогда у него не заметил. Ведь я говорил-то с ним всего два раза, причём в обстановке, когда нервы были напряжены до предела. В те минуты мне было не до его физиономий, так как для меня решался вопрос о жизни или смерти.

— И тем не менее вы всё равно его узнали, — вставил Рушиньский.

— Я вообще неплохой физиономист. В противном случае разве я осмелился бы утверждать, что между тем Баумфогелем и человеком, сидящим на скамье подсудимых, имеется огромное сходство?

— Сходство и тождество — это разные понятия, — заметил адвокат.

— Я думаю, что высокий суд сумеет установить истину, — отрезал свидетель.

Меценас Рушиньский сел на место, явно разочарованный показаниями капитана. Хотя свидетелю защиты Саменьскому удалось обрисовать Баумфогеля в выигрышном свете, придав ему нормальные человеческие черты, адвокат не ожидал от него такой категоричности в Идентификаций обвиняемого.

— Позовите, пожалуйста, свидетельницу защиты Кристину Пехачек, — обратился председатель к судебному курьеру.

В зал заседаний вошла высокая дородная дама предпенсионного возраста. Сообщила, что она родом из Ченстохова, где работает главным бухгалтером в одной из промысловых артелей. Рассказала, как во время оккупации, стремясь избежать отправки на принудительные работы в Германию, сумела устроиться на брадомскую почту.

— Свидетельница, приходилось ли вам встречаться с сидящим на скамье подсудимых Рихардом Баумфогелем? — спросил председатель.

Всего один раз, но мне никогда не забыть этой встречи с ним.

— Расскажите, пожалуйста, подробнее.

— Я снимала тогда комнату у пана Клеменса Высоцкого, известного брадомского нотариуса. Он с женой, двумя дочерьми и сыном жил в пятикомнатной квартире на Петрковской улице. Моя комнатка располагалась рядом с входной дверью. С Высоцким и его детьми — с его старшей дочерью мы были одногодки — у нас установились дружеские отношения. Но не настолько доверительные, чтобы молодые Высоцкие могли, например, посвятить меня в тайну своего участия в подпольном движении сопротивления. Однажды ночью, а точнее, поздним вечером, когда я уже лежала в кровати у себя в комнате, в квартиру Высоцких вломилось гестапо. Я отлично слышала голоса незваных гостей, доносившиеся из прихожей. Разговор вёлся на польском языке. Кто-то из прибывших сообщил нотариусу, что его сын Анджей убит в Ченстохове. Группа молодых поляков пыталась организовать там покушение на шефа местного ведомства труда. У немцев это учреждение называлось Arbeitsamt. Покушение удалось лишь частично, гитлеровец был только ранен. Двое молодых ребят, принимавших участие в этой акции, уже уходили от преследователей, когда дорогу им преградил патруль жандармерии. Укрывшись в. арке ближайшего дома, они отстреливались, потом попытались прорваться, но были убиты. Одним из этих ребят был Анджей Высоцкий.