— Когда бы сказали «вороны», то имели в виду Bahnschutz?[36] — поинтересовался один из заседателей.

— Верно. Так мы называли немцев из железнодорожной охраны из-за их чёрной формы. Никто не грабил у людей столько продуктов, сколько они.

— Выполнили ли они обещание отпустить работающих?

— В общем, они слово сдержали, но зато обобрали попавших им в руки пассажиров до нитки — отняли всё самое ценное. Правда, те всё равно были счастливы, что легко отделались, потому что финал, как вы догадываетесь мог быть совсем другим, Много раз такие вот случайно схваченные маршировали прямо в концентрационные лагеря. Это было время, когда крестьянина ставили к стенке только за то, что он осмелился без разрешения зарезать собственную свинью.

— Куда затем отправили подводы с известняком?

— На каждую уселся немецкий солдат, и нам было приказано ехать на еврейское кладбище. Там подводы поставили в один ряд у кирпичной стены в глубине кладбища. Чуть в стороне мы увидели длинный глубокий ров. У нас сразу же ноги подкосились, так как мы не сомневались, что всех ждёт расстрел. Солдаты успокаивали — дескать, нам ничего не грозит, ещё сегодни засветло мы вернёмся домой. Возчики прождали, сидя на подводах, около трёх часов. Наконец где-то в полдень подъехало несколько грузовиков с солдатами и легковушки с офицерами.

— Вы не запомнили, какая на офицерах была форма?

— Запомнил. Это были брадомские гестаповцы, а командовал ими высокий офицер в чёрном кожаном пальто. Он тщательно осмотрел ров, подошёл к нашим подводам и поинтересовался, сколько мы привезли известняка. С некоторыми из нас поговорил по-польски и даже угостил сигаретами.

— Продолжайте, пожалуйста, — поддержал свидетеля председатель.

— Солдаты установили перед рвом пулемёт и оцепили всю территорию кладбища. Нам приказали, сидеть на подводах и не двигаться. Вскоре на кладбище въехали два грузовика, из которых стали выталкивать евреев — мужчин и женщин. Это была в основном молодёжь, причём преобладали мужчины. Их поставили на край рва и расстреляли из пулемёта. Затем гестаповцы добивали раненых из автоматов. Никогда мне не забыть этого страшного зрелища. Тех, кто не падал сразу в ров, спихивали вниз сапогами.

— Кто руководил экзекуцией?

— Приказы отдавал высокий офицер со шрамом. Он также приказал подогнать две подводы к самому краю этой братской могилы, чтобы было удобнее сбрасывать с них на лежавшие внизу тела привезённый известняк, Люди от страха за собственную жизнь беспрекословно выполняли все команды. Я тоже тогда изрядно потрудился лопатой. А тот главный контролировал, чтобы известняк не ссыпали в кучу, а аккуратно разбрасывали поверх трупов. Грузовики отъехали порожняком, но не прошло и часа, как сиять возвратились с людьми. Кошмарная бойня повторилась во всех деталях. И снова высокий офицер приказал нам подогнать подводы ко рву и посыпать убитых известняком, Пять раз грузовики повторяли свой маршрут и привозили новые жертвы. Даже некоторые солдаты очумели от этого ада и стали незаметно от офицеров взбадривать себя водкой. Наш односельчанин, Франек Пшевозняк, два раза терял сознание. Остальные возчики едва держались на ногах. Когда массовая экзекуция подошла к концу, нам приказали засыпать могилу песком, а сверху набросать кустарник и ветки молодых деревьев, росших под кладбищенской стеной. Солдаты уехали, но часть из них вместе с офицером, который ими командовал, оставалась на кладбище до тех пор, пока мы не закончили работу. Уже смеркалось, когда нам позволяли двинуться а обратный путь — по домам. Офицер поблагодарил нас по-польски за «хорошую службу» и пригласил всех приехать к нему на следующий день за вознаграждением: каждому причитались суточные в размере ста злотых. Я был счастлив, что вернулся домой живым, а на немецкие подачки мне было наплевать. Насколько я знаю, никто из наших о город за иудиными деньгами не поехал.

— Офицер, который руководил акцией, был в мундире? — спросил прокурор.

— Он был в кожаном пальто, высоких сапогах с голенищами и эсэсовской фуражке. Говорил по-польски не хуже нас, но отдельные слова выговаривал с силезским акцентом, чуть-чуть потвёрже.

— Удалось ли вам разглядеть его с близкого расстояния?

— Был момент, когда он подошёл к моей подводе и сделал мне замечание, чтобы я ровнее разбрасывал известняк на трупы. Я стоял ближе к нему, чем сейчас к вам, пан прокурор.

— Вы не заметили что-нибудь примечательное в его внешности?

— У него на щеке был красный шрам.

— Такой, же, какой вы видите на лице обвиняемого? — спросил прокурор. — Присмотритесь получше, пожалуйста.

— Возможно, — осторожно ответил свидетель. — Мы ведь тогда все перепугались, нам было не до рассматривания гитлеровских физиономий. Но всё же мне кажется, что у подсудимого эта отметина — по сравнению с тем офицером — не такая красная и не так сильно бросается в глаза.

— Свидетель, устраивали ли вам очную ставку с обвиняемым? — спросил один из заседателей.

— Да, устраивали.

— Узнали ли вы в обвиняемом того офицера, который руководил экзекуцией?

— Да, узнал,

— Почему же вы так твёрдо заявляете, что это именно он?

— Мне уже до суда говорили, что Баумфогеля сцапали и доставили в наш город. Те, кто его видел раньше Меня, рассказывали, что распознали его по красному шраму на правой щеке. Когда я заметил среди показанных мне мужчин человека с красным рубцом на щеке, то заявил, что он напоминает мне того гестаповца. У того тоже были голубые глаза.

— Свидетель, вы видели фотографию пойманного гестаповца, напечатанную в газетах? — спросил адвокат.

— Я выписываю только сельскохозяйственные журналы. В них этой фотографии не было. Но после очной ставки один мой знакомый, сохранивший номер газеты со снимком, показал мне его.

Рушиньский протянул свидетелю копию находящейся в деле фотографии.

— Не кажется ли вам, что этот снимок более качественный? — спросил он.

— Ваша правда, пан меценас.

— Свидетель, хочу напомнить, что вы даёте показания суду, а не адвокату обвиняемого, — сказал председатель Езерскому.

— Высокий суд, я лишь подтвердил, что этот снимок лучшего качества, чем в газете.

— Похож ли сфотографированный офицер на того, который командовал эсэсовцами на кладбище?

— Сходство налицо. Вот и шрам на щеке. На этом снимке он заметнее.

— Свидетель, кроме офицера в кадр попали, как вы успели заметить, ещё два гестаповца. Не могли бы вы вспомнить, не было ли их тогда на кладбище во время экзекуции? — задал вопрос адвокат.

— Этих двоих я там точно не видел. Тех бандитов, которые на моих глазах убивали людей, я до конца своих дней не забуду, — ответил Езерский.

— Может быть, вы знаете заключённого, стоящего перед офицером?

— Где-то я его уже видел, но вот где? Не могу вспомнить.

— А если постараться.

— Очень знакомое лицо.

— Не встречали ли вы его где-нибудь после войны?

— Да разве всех упомнишь? Уверен, что где-то его уже видел. Но где и когда? Не знаю.

— Вспомните, пожалуйста, вы видели его в деревне или в городе?

— Наверняка могу сказать, что он не из нашей деревни. Да и в Брадомске я почти всех горожан знаю если не по фамилии, то хотя бы в лицо.

В последующие четыре дня слушания дела перед судом прошло около двадцати свидетелей обвинения. Их показания не внесли в дело ничего нового, лишь подтвердили обвинения, сформулированные в обвинительном заключении. Все эти свидетели в период оккупации какое-то время находились в Брадомске и видели там Баумфогеля. Некоторые прошли через аресты и пытки в гестаповских застенках, многие знали, что такое концентрационные лагеря не понаслышке, а из собственного опыта. Некоторые потеряли близких — мужей, отцов и детей, ставших жертвами террора Баумфогеля. Свидетели подробно рассказывали судьям о пережитом.

Эти свидетельские показания позволили прокурору подвести солидный фундамент под обвинительное заключение. Хотя защите неоднократно удавалось подвергнуть сомнению весомость результатов, полученных от очных ставок свидетелей с обвиняемым, такой опытный юрист, как Рушиньский, прекрасно понимал, что его маленькие победы не оказали существенного воздействия на мнение судей и заседателей. Несмотря на все его старания, невозможно было опровергнуть один бесспорный факт: сфотографированный офицер гестапо — это тот самый человек, который сидел сейчас на скамье подсудимых. Адвокат понимал, что единственный путь, обеспечивающий защите более или менее реальный шанс на успех, — это борьба за смягчение неотвратимой для его клиента суровой меры наказания.