Это могло значить лишь одно — то, что Зяма Синявский был провокатором, внедренным полицией в среду социалистов.

Никита бросил бумажку на безжизненное тело Зямы и вышел за дверь.

…Вечером того же дня Никита уже сидел в купе второго класса поезда, который двигался в сторону родного Спасска. Решение ехать домой возникло потому, что других направлений Никита просто не знал.

Чувств не было, была боль, было почти сумасшедшее желание броситься прямо в черное окно, чтобы разбить голову о проносящиеся мимо окон вагона телеграфные столбы.

— Прости меня, Катенька, прости меня, любимая…

Никита заплакал.

Впервые за весь этот безумный длинный день к нему вернулось хоть какое-то чувство.

Этим чувством было отчаяние.

Глава 19. Вагон сладостей

Раньше в школе номер два был тир для стрельбы из малокалиберной винтовки. Он располагался в полуподвале, рядом с зимней раздевалкой. Но совсем недавно, после сильнейшей грозы, когда за один только день на спасскую землю обрушилось чуть ли не годовое количество осадков и речка Савранка вышла из своих берегов, тир затопило водой, и его закрыли, ввиду дороговизны ремонта и отсутствия мастеров.

— Вот где мы создадим наш музей, — сказал Вадиму Николай Иванович, когда они открыли амбарный замок и оказались в темном, затхлом помещении, наполненном комариным писком — воду так и не откачали, и подвал за пару месяцев успел превратиться в настоящее болото.

— Только поработать придется… — Вадим зажал пальцами ноздри. — Вдвоем не справимся…

— Должны справиться, — уверенно произнес Бобров, выхватывая лучиком карманного фонарика плавающие в мутной воде мишени. — Ну и разруха…

Директор школы полностью поддерживал идею учителя истории, но лишь разводил руками — мол, фондов нет, область совсем не выделяет средств. Бобров обивал пороги кабинетов горкома партии, там обещали помочь, однако работники коммунальных служб указания властей выполняли с большой неохотой. К апрелю восемьдесят первого года по благоустройству подвала не было сделано ровным счетом ничего — вода все еще доходила до колен, а популяция комаров увеличилась в несколько раз.

Вадим и Николай Иванович не отчаивались и потихонечку собирали материалы для будущего музея. У них уже имелись и первые экспонаты — та самая иконка Иоанна Воина в серебряном окладе, найденная невдалеке от дома, медные плошки и безделушки эпохи древних славян (подарок добрых археологов) и куча фотографий, цветных и черно-белых, навеки запечатлевших исторические раскопки в огороде Кротовых.

Бобров съездил в область, где провел несколько дней в архивах, и, к своему удивлению, выяснил, что Спасск на самом деле не был таким уж захолустьем. С конца семнадцатого века здесь ежегодно проводились грандиозные торговые ярмарки, на которые собирались купцы со всей России. Царская семья нередко устраивала охоту в лиственных лесах, со всех сторон примыкавших к Спасску, — тогда еще в них водилось множество дичи и зверей. По приказу императора Александра здесь понасадили яблочных садов.

На самых дальних стеллажах архива Николай Иванович обнаружил уникальную, потускневшую от времени бумагу — счет за ужин в безымянной харчевне, подписанный рукой Александра Сергеевича Пушкина, эдаким заковыристым вензельком. Значит, он когда-то проезжал через эти края. Занесла же его нелегкая… Было и несколько упоминаний о Льве Толстом. Оказалось, что в Спасске жил его близкий друг, и создатель «Войны и мира» частенько наведывался к нему. Правда, фамилия близкого друга не дошла до потомков. Осталось лишь имя — Василий. Кто бы это мог быть?..

В руки Николая Ивановича также попали дневники некоего Никиты Степановича Назарова, уроженца города Спасска, очевидно, сына знаменитого купца Назарова, который построил здесь мануфактурную фабрику. В одном дневнике, выбранном наугад, были такие строки:

«Где-то я допустил ошибку, но не могу определить, где именно. Что-то не сходится. Последняя надежда оставалась на (неразборчиво: «мыс Доброй Надежды»?)… Я был там. Клада нет. И, судя по всему, никогда не было… 21 декабря 1917 года, Атлантический океан, по дороге на родину…»

«Надо же, и в те давние времена находились одиночки-романтики… — подумал Бобров. — Обязательно покажу эти дневники Вадиму, ему будет интересно».

Николай Иванович нашел свободную минутку, чтобы заскочить в областную газету и во всех красках рассказать главному редактору о своих проблемах. Редактор послал в Спасск корреспондента, тот добросовестно состряпал критический репортаж о бездействии местных властей и через неделю опубликовал его на первой странице газеты под заголовком «Город отвергает исторические ценности». Репортаж возымел большой общественный резонанс, и вскоре к школе подкатил гидронасос на колесах и начал откачивать из подвала воду. Работы по организации музея начались…

Археологи к тому моменту уже закончили раскопки. Всю выкопанную из огорода землю они вывезли на грузовиках куда-то за город, после чего и сами уехали в Москву, прихватив с собой самые ценные находки. Древнеславянское поселение так и осталось красоваться на дне глубокого котлована, окруженного, во избежание несчастных случаев, деревянными перилами. А чуть в стороне на длинной жерди был прибита фанерка с надписью: «Памятник архитектуры. Охраняется государством».

Но жители Спасска уже успели вдоволь насмотреться на убогие глиняные лачуги и, не получив от этого зрелища большого удовольствия, особым вниманием сей памятник архитектуры не жаловали.

Витя же относился к увлечениям брата с нескрываемой иронией и частенько подтрунивал над ним:

— Когда открываешь свой вернисаж, художник?

На что Вадим ему серьезно отвечал:

— Вот ты смеешься, а не знаешь значения элементарных слов. Вернисаж — это и есть открытие выставки. Нельзя открыть вернисаж, понимаешь?

— Да иди ты на хрен со своей биологией, — отшучивался Витька. — Краевед ты наш…

Кстати сказать, в планы Вити Кротова не входило поступление в высшее учебное заведение. Он трезво оценивал свои познания и был убежден, что его не примут даже в спасское текстильное ПТУ, даже по большому блату. Он ждал, когда ему стукнет восемнадцать, чтобы отправиться выполнять священный долг, защищать отчизну.

— От кого защищать-то? — с тоской спрашивал его отец.

— А мало ли? — пожимал плечами Витька. — Врагов у Советского Союза завались! Ты хоть телевизор смотришь? Та же Америка, например.

— Америка… — вздыхал Кротов-старший. — Нужно ей воевать с нами… Прям, дел у них других больше нет… Дураки они, что ли?..

— Батяня, ты какой-то политически неграмотный, — с удивлением смотрел на него Витя. — Они же империалисты! Они же эксплуатируют рабочий класс!

Отец недовольно качал головой, цокал языком и, оборвав дискуссию, уходил на кухню похлебать наваристых щей, понимая, что спорить с сыном о политике было совершенно бесполезным занятием.

В последнее время Сергей завязал с пьянками и позволял себе выпивать только по серьезному поводу. На то была причина — заболела Анастасия Егоровна. Нет, она не лежала целыми днями в постели, не жаловалась на острую боль в груди, а так же, как и прежде, готовила и пекла на всю семью, ходила в лавку за хлебом, но… после очередного сильного приступа бабушка будто постарела еще на несколько лет, в ее глазах навсегда пропали веселые, озорные искорки…

— Что с бабой Настей? Почему она стонет? У нее что-то болит? — обеспокоенно спрашивали у отца мальчишки.

— Она устала… — отвечал Кротов. — Просто устала… Не шумите, дайте ей отдохнуть…

Сергей боялся, как бы следующий приступ не оказался последним, роковым, а потому старался избавить тещу от всякого физического труда и взял на себя заботы по хозяйству — стирка, уборка и приглядывание за сыновьями отныне лежали на его плечах.

Теперь он приходил домой ровно в шесть, трезвый, добрый и какой-то сосредоточенный. Крайне редко от него можно было услышать грубость. Словом, Сергей заставил себя измениться, измениться в лучшую сторону, и сразу же начал находить общий язык с сыновьями. Братья знали, что когда батя не выпивший, когда он нормально соображает — бояться нечего.