1946
ГАРМОНИСТ
В трамвайный несмолкающий вагон
Вошел какой–то паренек с гармошкой.
Мы потеснились, огляделся он
И улыбнулся: — Поиграть немножко?..
Дома кружились, и казалось мне,
Что в детстве я, на быстрой карусели,
Что фонари, мелькавшие в окне,
Вокруг стеклярусом висели.
И стал милее каждый огонек,
И начал я смотреть на всех влюбленно.
И вдруг на остановке паренек,
Не попрощавшись, вышел из вагона.
И, радуясь уменью своему
И на ходу лады перебирая,
От световой дорожки в полутьму
Он уходил, по–прежнему играя.
Был по–солдатски шаг его тяжел
И отдавался в переулке мглистом.
Тогда вагон качнулся и пошел
За пареньком — веселым гармонистом.
Казалось, нас та музыка вела,
Что грозным штурмом крепости брала.
СТАРЫЙ ДОМЕНЩИК
В эту домну под горою,
Возле самого пруда,
Дед мой давнею порою
Пламя вдунул навсегда.
И по камню ранних улиц,
Веря будущему дню,
Все у нас в роду тянулись
К негасимому огню.
Все мы доменщики с детства,
Не уступим никому…
Помню, выглянет отец мой
Из окошка в полутьму
И глядит из–под ладони,
Скоро ль кончится завал.
Он по факелу на домне
Все с пригорка узнавал.
Ну и я старался тоже
По–отцовски у огня.
А другие, помоложе,
Те учились у меня.
Сколько мог, стране на славу,
Переплавил я руды.
Вот и дали мне по праву
Полный отдых за труды.
Вдруг — война! Сидеть в покое?
В бой уходит молодежь…
Нет, брат, время не такое.
Здравствуй, домна! Узнаешь?
И гудит она: — По русым
Узнаю тебя усам;
Ты вручил меня безусым,
А теперь явился сам?
Да, явился! Бросил хату.
Дай–ка руки отогреть.
Полагается солдату
Возле пушки умереть…
Пробивая пикой летку,
Думал только об одном.
А когда я вражью глотку
Залил добрым чугуном,
То весною — не хотите ль? —
Говорят ребята мне:
— Вы теперь, как победитель,
Отдыхать должны вдвойне.
Надо вам пожить в покое,
Славой кончилась война.
Нет, брат, время не такое.
Потеснитесь у горна!
Был в роду я не последним,
Прокалился на огне.
С новым планом пятилетним
Справлюсь я, поверьте мне.
И, как все бойцы в России,
Никогда не изменю
Вместе с вами доброй силе —
Негасимому огню!
1946
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Меня считают маленьким, нестрогим.
Смешно подумать: разве я такой?
Тогда, конечно, многому и многим
Не уместиться под моей рукой.
Тогда к чему мне все эти долины,
Все эти горы, реки и моря?
Я мог бы жить, ни мрамора, ни глины,
Ни руд уральских в руки не беря.
Я мог бы жить, не отливая пушек,
И, позабыв об огненной реке,
Перебирал бы серебро речушек
За горстью горсть, валяясь на песке.
Я мог бы жить…Нов том–то все и дело,
Что я, конечно, вовсе не такой.
Весь этот край, богатый без предела,
Он жив и счастлив под моей рукой.
Но и не гот я, кто глядит с плаката,
Все разгадав и предрешив давно:
Граненый штык, суровый взгляд солдата
Таким я был мгновение одно.
И потому мне свойственны и робость,
И вечная тревога горняка,
И вместе с тем солдатская суровость:
И строгий вид, и взгляд острей штыка.
И тут слезу, что светится в улыбке,
Среди морщинок след свой проложив,
Ты не прими за слабость по ошибке, —
Я просто счастлив оттого, что жив.
Вот я стою на самом гребне ската,
Ломая пласт и пробуя руду,
А ты сумей узнать во мне солдата,
Пробившегося к мирному труду.
1946
* * *
То я смеюсь, то я грущу…
И в самом деле: храбрый малый,
Солдат обстрелянный, бывалый,
Я столько лет тебя ищу.
Душе нельзя угомониться…
Четыре года воевал.
В каких домах не побывал
И у себя и за границей!
Ну что бы взять да и зайти
Вот в этот домик у дороги
И оправдаться на пороге:
Случайно, дескать, по пути.
Присесть у печки, руки грея,
Как после холода атак.
Да, если б можно было так,
То я б нашел тебя скорее.
Ты в этом, может быть, дому…
Я там входил легко как будто.
А здесь не смею почему–то,
И сам не знаю почему.