— Я не мог ее успокоить, — сказал Франсуа. — Я уговаривал ее сесть, накинул ей на плечи свою куртку. Все было напрасно. «Завтра будет очная ставка, — стуча зубами, повторяла она, — он меня обвинит, обвинит и будет прав!» Казалось, у нее помутился разум. И тогда я сделал то, чего никогда себе не прощу. Я вынул пузырек с лекарством, чтобы дать ей таблетку. Она вдруг успокоилась и сказала: «Оставь. Я выпью перед сном». Я предложил ей вместе пообедать. Она согласилась и сказала даже, что пойдет подкраситься и переодеться. В ресторане Огюста вела себя совершенно нормально. Правда, почти не тронула еду, но говорила обо всем спокойно. Перед своим домом она произнесла: «Спасибо, Франсуа. Большое спасибо». Я спросил, не хочет ли она, чтобы я пошел в полицию с ней. «Нет, Франсуа, не надо», — ответила Огюста. Распрощавшись с ней, я почувствовал гордость, что сумел ее все-таки утешить. Господи, как это страшно! — Он помолчал. — Скажите, она была права, считая себя виновной?

— Нет, совсем нет, — сказал Пикар и обратился к Бело: — У вас есть вопросы?

Бело отрицательно покачал головой.

Франсуа машинально встал с кресла. У него было еще более безнадежное выражение, чем тогда, когда он входил в кабинет.

Пикар указал на Трюфло.

— Не будете ли вы так любезны пойти с этим господином и сообщить ему свои анкетные данные? Может быть, вы еще будете нам нужны как свидетель. Спасибо, что пришли по собственной инициативе.

— Во время наших международных конференций, — сказал Пикар Бело, когда они остались одни, — я часто встречал итальянца, который, сталкиваясь с глупостью преступника, жертвы или полицейского, всегда говорил: «От такой глупости умирают». Бедная Огюста явилась тому примером. Когда я думаю, что готов был небо и землю перевернуть, чтобы понять смысл этого «итак…», мне хочется ногами топать от ярости. Сколько времени погублено зря!

— У меня другая точка зрения, — сказал Бело. — Меня поразило, какое глубокое чувство питали обе покойницы к Жан-Марку. Он лгун, эгоист, слюнтяй, но не лишен некоего обаяния. И женщины ему достались необыкновенные.

— Особенно мадемуазель Сарразен! — воскликнул Пикар. — Мошенница, аферистка высшего класса! Кстати, с минуты на минуту здесь будет пресса.

— Я думаю, Жан-Марк не врет, утверждая, что Югетта Сарразен хотела покончить с фальшивками вне зависимости от того, чем она руководствовалась, вступая с ним в связь, — заметил Бело. — Это и стало причиной ее смерти.

Пикар с преувеличенным почтением склонил голову.

— Твоей интуиции не может надивиться вся наша «большая семья». Хорошо бы еще к рассуждениям прибавить хоть одно вещественное доказательство.

— Две необычные женщины, — сам себе сказал Бело. — Не считая бабушку, — прибавил он, помолчав.

XI

Лион вторгается в Париж, а Париж врывается на Монмартр

1

За всю ночь в поезде бабушка ни на минуту не заснула, хотя все время притворялась спящей, чтобы не встречаться глазами с господином Шенелоном, чей взгляд при свете ночника казался безумным. Несколько часов назад он без плаща и шляпы ворвался в квартиру на улице Дюмон, крича на весь дом: «Госпожа Берже! Госпожа Берже! Огюста убила эту женщину и сама отравилась!» На пороге за его спиной стоял комиссар Тевене, тот самый, который позволил ей увидеться с внуком и теперь счел своим долгом проводить на улицу Дюмон несчастного отца. «Не говорите так, господин Шенелон! — повторял он. — Слова этого несчастного ребенка не имеют значения! Скажите ему это, госпожа Берже, скажите!» Бедный Шенелон! До чего человек может дойти, как низко упасть! Человек с таким положением, важная птица! И что же? Кусал руки, никого и ничего не слушал, твердя без конца: «Моя жена этого не переживет!» Переживет. У нее брат — врач. Может, и грех так думать, но Эмилии от этой смерти полегчало. Оплакивая Огюсту, она сравнивала свое горе с еще большим горем мадам Шенелон.

Бабушка открыла глаза ровно настолько, чтобы убедиться, что ее спутник сидит по-прежнему неподвижно. После этого она снова погрузилась в свои мысли. «Госпожа Берже! Госпожа Берже! Пожалуйста, не оставляйте меня, поедемте вместе в Париж! Ведь это у Жан-Марка она просила прощения! Давайте вдвоем пойдем к нему!» — умолял ее господин Шенелон. Хорошо, если б Жан-Марка поскорей освободили. С другой стороны, этот Бело, может быть, прав, и преступник в самом деле захочет убить Жан-Марка? В какой среде он вращался? С кем связался? Зачем эти расчеты, эта записная книжка? В понедельник на улице Вобан ему велели опорожнить карманы. Отсутствие записной книжки должно было его сильно удивить. Он, вероятно, думает, что потерял ее. А это она, бабушка, вытащила у него блокнот, когда он упал в обморок. Из-за блокнота она, собственно, и пустилась в путешествие. Надо показать эту находку Бело. Таков ее долг. «Деньги хранятся у мадам Б.». Кто это — мадам Б.? Почему не мадемуазель С.? От кого он получал деньги? От этой миллионерши? Что же, это естественно. Жан-Марк — красивый юноша, и тридцатипятилетняя богачка вполне могла что-то ему давать. Кто же тогда мадам Б.? Посредница, поверенная или истинная дама сердца? Нет, судя по тому, что он говорил о предстоящей свадьбе, последнее исключается. Мадам Б. — это, может быть, банк! Он врет часто, не всегда неумело.

Мерно постукивали колеса поезда. Шенелон неотрывно смотрел перед собой. Она представила, как бы он отреагировал, если б она встала, закрыла ему глаза и вернулась на свое место. Последние часы ее мучила навязчивая мысль. Она боялась, что никогда от нее уже не избавится. Ее письмо Огюсте. «Надеюсь, тебе понравилось колечко, подаренное Жан-Марком…» Если бы господин Шенелон об этом знал!.. Может, тогда между Жан-Марком и мадемуазель Сарразен еще не было ничего серьезного, просто каприз, увлечение, которое не помешало бы ему потом вернуться к Огюсте. А может, он и не уходил. Нынешние молодые люди не отличаются щепетильностью, раньше тоже не отличались, но делали хорошую мину при плохой игре. Неужели письмо стало подлинной причиной трагедии! Нет, она не хочет в это верить! Зачем терзать себя пустыми домыслами?

Жан-Марк всех их презирает, даже ее. Но ее он хоть боится, она держит его в ежовых рукавицах, как всю семью! Он ведь такой же трус, как его отец и дядя! Только он трус-бунтарь, а они — трусы счастливые, послушные. На фронте они были отважны, у них есть награды. Но мать, шеф, фирма, шелкопрядильный комбинат Сен-Поликарп — это нечто совсем иное. Против этого они не восстанут. Им нравится подневольное положение, за кусочек сахара они готовы ползать на брюхе! Жан-Марк презирает ее именно за то, что она их вырастила такими. Неправда! Она сделала все, чтобы они были другими. Но ведь дети — не только ее произведение. Теперь вся ее надежда — на внуков. С Марией-Луизой все будет относительно просто. Но Жан-Марк — это нечто иное. Он любит получать кусочки сахара, но не умеет и не хочет быть благодарным. Да, она держит его в ежовых рукавицах, но по-другому, чем остальных. Пусть защищается, пусть огрызается. Талант дает ему на это право. А может быть, он заработал эти деньги? Картины можно дорого продать, если имеешь имя, а мадемуазель Сарразен была из тех, кто способен помочь обрести известность среди знатоков. Это она, бабушка, открыла в нем художника. По ее совету он и отправился в Париж.

— Не хотите ли бутерброд с колбасой или с анчоусом? — спросила она господина Шенелона в два часа ночи.

Как бегун на финише, он после долгих часов неподвижности вздохнул сначала глубоко, потом спокойней. Выражение его глаз не свидетельствовало о том, что он вернулся к действительности.

— Я хотел бы чего-нибудь сладкого, — произнес он наконец.

«И этот бедняга хочет кусочек сахара», — грустно подумала бабушка, положила на колени сумку и вынула из нее пирожок, испеченный Эмилией для Жан-Марка.

2

В четверг рано утром Блондель и Тюссен приехали на служебной машине за Жизелью и заодно дали указания Малькорну: в девять приедут Мальбранш и Бело, чтобы принять экспертов, в полдесятого прибудут люди, которым поручено «перетрясти» виллу. Они предварительно позвонили Жизели, и она ждала их, готовая к выходу.