Профессор и Валентина Михайловна измеряли доставленных промысловиками зверьков, взвешивали их на весах, определяли длину пуха и густоту меха, данные заносили в книгу и после этого решали:

— На переселение!

Или:

— На прежнее местожительство.

Истощённых и недоразвитых ондатр возвращали на прежние водоёмы, лучших отобранных бригада во главе с Иваном Благининым, который после отъезда Прокопьева в промхоз стал заведующим участком, доставляла на новые, необжитые озёра и глубоководные плёса.

Поздно вечером охотники возвращались на «Степенный» усталые, измученные тяжёлыми переходами по залитому водой льду, по расквасившейся лабзе, измазанные илом, наскоро ужинали и, усевшись вокруг яркого костра, вели беседу. Однажды разгорелся спор, в который вмешался и профессор Лаврушин.

— Век промышляли наши охотники, — начал Ефим Мищенко, — и не думали, что зверь переведётся. Никакого мичуринского учения не знали, а добывали столько, что коробами возили скупщикам.

— Так тогда и ондатры-то здесь не водилось, — возразил Борис Клушин.

— А при чём тут ондатра, — упирался Ефим. — Зато другого зверя вдоволь было.

— Было, скупщикам коробами возили, — ворчал Ермолаич, — вот и вывезли, что после их хозяйствования достался нам кукиш на постном масле. Хищнически хозяйничали, потому и до сих пор приходится поправлять дела.

— Природа сама поправит. У ней свои законы, свои планы, — возражал Ефим. — Как черти по болотам носимся, с одного конца в другой ондатру перегоняем. Да она и сама знает, куда податься. Худо в одном месте, разыщет другое, более подходящее. А то бонитировка, селекция, биотехника, второй год посевом на болоте занимаемся… Учёные выдумки!

— Нехорошо, мой дружка, говоришь. Салимка думает: от лени у тебя такая мысль, — вмешивался Зайнутдинов. — Помогать надо зверю разводиться…

— Ты много помогал, знаем тебя! — бросил Ефим сердитый взгляд на Салима, намекая на случай с лосем.

Ты мне не напоминай, — рассердился и Салим. — Салимка может после этого сто раз пережил свой ошибка, а ты бередишь. У-у, шайтан!..

— И верно, грех тебе упрекать его, Ефим, — заступались охотники. — Салим искупил свой поступок. Сам сезонное задание перевыполнил, и его подшефные славно поработали.

— Ну, а я что, — смирил пыл Ефим, — я ведь только о том, что бесполезное мы дело делаем, а Салим что ж? Со всяким бывает.

Из палатки вышел Вениамин Петрович и остановился в тени, прислушиваясь к спору охотников.

— Это кто же тут такой Фома неверующий? — наконец, не выдержав, он подсел к костру и, близоруко прищурив глаза, стал всматриваться в лицо Ефима. — И напрасно вы не верите в науку. Вы вот речь ведёте о том, что в науке всё выдумки, а так ли это?.. Наши враги за границей тоже до хрипоты кричат: «Мичуринская наука, материалистические принципы — чепуха, вздор!» И не только кричат, а стараются убрать с дороги тех, кто верит и кто прививает эту веру другим. Вы слышали о Пауле Каммерер? Нет. Это австрийский биолог — сторонник возможности приобретаемых свойств. На многих опытах он доказал это положение, за что подвергался жестоким нападкам, его труды всячески опорочивались. Каммерера пригласили работать в Советский Союз. Он с радостью согласился, так как знал, что только у нас ценят науку. Но в то время, когда он приехал в нашу страну, чтобы окончательно договориться и начать работу, в его лабораторию в Вене воровски проник англичанин, биолог Нобль, и подделал препараты учёного. И после этого опубликовал статью в журнале, заявив, что опыты Каммерера — авантюра, подделка. Затравленный и без того, Пауль не выдержал и застрелился. Вот! Его хотели заставить не верить в то, что есть, и он погиб, но от веры в науку не отказался.

— Да-а, — глубоко вздохнул Тимофей, — жалко человека.

Рассказ о судьбе учёного оставил большое впечатление у слушателей. Они так недружелюбно посматривали на Ефима Мищенко, будто он был виноват в гибели учёного, что тот вобрал голову в плечи и невнятно проговорил: «А я что ж? Я ничего…»

Кто-то спросил:

— А почему же он к нам не приехал?

— Перед смертью Каммерер написал письмо в Советский Союз, в котором заявил, что не знает, кто виноват в подлоге, но считает свою научную честь запятнанной, поэтому и не видит возможности с такой репутацией приехать в великую страну. И он решился… — Лаврушин на минуту смолк и затем резче продолжал: — Я это вам рассказал к тому, что кто у нас не верит в науку, старается свернуть её с правильного пути, тот играет наруку врагам, тем, кто убил Пауля Каммерера. Наша наука уже доказала правильность мичуринских принципов. Возьмём, к примеру, опыт академика Михаила Фёдоровича Иванова в Аскании-Нова… — и профессор рассказал об успехах советского учёного в выведении новых пород животных.

Такие беседы стали ежедневными, место у костра превратилось в своеобразный лекторий. Возвращаясь с водоёмов, промысловики ужинали и после этого, усевшись вокруг костра, поджидали, когда из дверей палатки покажется громоздко-сутулая и длиннорукая фигура профессора. Вениамину Петровичу предоставлялось почётное место у костра, и он, зная, что его беседы ждут, не торопясь набивал табаком костяную трубочку, говорил:

— Ну, что ж, начнём. Что бы вы хотели сегодня услышать?

— Вы обещали о вегетативной гибридизации, — подсказывал Ермолаич.

И беседа затягивалась далеко за полночь.

Позже всех возвращался с участка Благинин. За последнее время он почти не виделся с Покровской. Уезжал на водоёмы с первыми красными отблесками зари и возвращался, когда Валентина, примостившись в углу палатки, спала на сплетённом дедом Нестером коврике из сухой рогозы.

У Валентины росло чувство обиды. «Вот и близко друг от друга, а словно разделены большим пространством. Обо мне как будто и забыл, а я что бы ни делала, о чём бы ни думала, а он передо мной. Стоит красивый, широкоплечий, из-под фуражки выбился чуть завихрившийся смоляной чуб, стоит, смотрит на меня и улыбается. Вскипит сердце, хочешь крикнуть ему: «Ванюшка, милый, родной мой, ведь вот я!» Хочешь кинуться к нему и прижаться головой к его широкой груди, вскинешь голову — и никого нет. А ещё говорил, что любит? Так только, для успокоения, чтобы не обидеть. Не нужна мне его жалость!..»

А Благинин и в самом деле мало обращал внимания на Валентину. Возвращаясь с водоёмов, он кидал на стол свои тетради, в которые заносил учётные данные, наспех съедал кусок пшеничного хлеба, банку рыбных консервов и, перебросившись несколькими словами с профессором или с кем-нибудь из охотников, заваливался на кучу соломы, служившей ему постелью, и тотчас засыпал. А Валентина, злясь на него, думала, лёжа в другом углу палатки, поёживаясь от холода под тоненьким одеялом: «Зачем он меня мучает, зачем? Ведь я же люблю его…»

Сегодня она решила поговорить с Иваном и ждала его прихода, склонившись над книгой у неяркой коптилки. А его всё нет и нет. Как медленно тянется время!

Наконец, скрипнув на ржавых петлях, раскрывается дверца палатки, и в неё, полусогнувшись, входит Иван. Бросив скороговоркой: «Добрый вечер!», удаляется в свой угол, медленно стягивает телогрейку, сапоги и ложится на свою немудрёную постель.

— А почему не поужинаешь? Уха есть, чаю попей. — говорит Валентина, поднимая голову от книги. Губы у неё дрожат от обиды.

— Не хочу, — вяло отвечает Иван.

Валентина подсаживается к постели Ивана на складной походный стул.

— Ванюшка, я давно хотела с тобой поговорить что с тобой делается?..

— Со мной?.. Ничего.

Валентина пристально смотрит ему в глаза и печально вздыхает.

— Ты не стал меня замечать. Думаешь, мне легко?

— Я просто сильно устаю, — отвечает Благинин и страдальчески морщится. — За день по займищу наползаешься, рад до постели добраться.

— Но ведь так нельзя?

— Нельзя-нельзя! — вдруг загорячился Благинин, приподнимаясь на локте. — Сам знаю, что нельзя, да я-то что сделаю? Мне такое дело доверили. Когда был простым охотником, думал лишь о себе, как бы больше пушнины добыть, а сейчас надо подумать за всех, чтобы каждый в сезон большую добычу имел. Мне участок доверили, с меня и спрашивать будут, так или не так?.. А потом все эти графики, учёт запасов, биотехнические мероприятия. Ты думаешь, я много в этом понимаю? Вот и мечусь теперь по водоёмам. Тут не только тебя, самого себя забудешь…