— А мне чего кричать, — зевая, проговорил Андронников. Задание мне промхозом дано — это и есть моё обязательство. Я должен его выполнить. А будет удача, и больше отловлю.
— Как так? — загорячился Тимофей. — Это ты с кем думал?.. Это, значит, ты как последний трус: идите в атаку, а я со стороны посмотрю, как оно будет. Побеждать будете — к вам присоединюсь, а нет — на меня не надейтесь, не подмогну.
— Это уж не твоя забота, Шнурков, — сердито оборвал Андронников и отвернулся от Тимофея, делая вид, что разговор окончен.
— Нет, нет, ты не отворачивайся, ты скажи… Шнурков ухватил Илью за воротник меховой куртки. Ты мне отвечай!
— Отойди от греха, Тимофей, а то жена тебе бородёнку малость пощипала, я ж тебе начисто её выдеру! — раздражённо пробурчал Андронников и легонько оттолкнул от себя старого охотника.
— Вот чёртова скотина! — выругался Шнурков, презрительно сплюнул в сторону и отошёл от Ильи.
Промысловики, занятые обсуждением договора, не обратили внимания на разговор Тимофея Шнуркова с Андронниковым, но Благинину этот случай запомнился.
Промысловики долго ещё подсчитывали возможности, доказывали друг другу, выслушали мнение заведующего участком и, наконец, решили: принять вызов охотников Николаевского участка.
«Эх, и нескладно получается! — вздохнул Благинин, вспомнив недавнее собрание. Этак и болтуном можно оказаться. Сейчас два задания не выполнишь, в следующий месяц погода помешает, вот и цена твоему слову. Медный пятак в базарный день».
Верно, чтобы взять на себя такое обязательство, выполнить за сезон два задания, у него были все основания, реальные подсчёты. Когда другие промысловики ещё занимались домашними делами, он уже был в районе закреплённых за ним водоёмов. Пробираясь пешком через плетни валежника, по зыбкой лабзе[3], прыгая с шестом по косматым кочкам или часами просиживая на лодке в рогозовых зарослях, Иван наблюдал за ондатрой, ведя разведку, плёл из камыша и расставлял на воде десятки кормовых столиков[4].
К открытию сезона он уже знал о запасах ондатры, о пунктах её обитания. Наиболее точный учёт был, пожалуй, только у заведующего производственным участком Сергея Селивёрстовича Прокопьева, который всё лето проводил на водоёмах, определяя запасы зверьков для составления графика облова угодий. И вот теперь все расчёты рушатся — погода мешает. А ведь парторг после того, как был подписан договор с николаевцами, предупреждал: «Смотри, Благинин, держи слово. Ты у нас направляющим пойдёшь, по тебе весь коллектив охотников равняться будет». Вот тебе и равняйся… И вдруг вспомнил: «Капканы-то стоят на водоёмах. Половина добычи может погибнуть. Ястреба-тетеревятники, совы доберутся до ондатры, все шкурки попортят. Нельзя этого допустить. Всякий тебя после этого браконьером назовёт, скажет: коршунью ценных зверьков скармливаешь. Но что же делать, что?»
Благинин ещё долго лежал, закинув руки под голову, и соображал, на что решиться. Пришел на память эпизод из фронтовой жизни.
Однажды командир сказал, перед строем: «Надо взорвать мост на речке Чаче. Охрана большая. Поручение опасное. Кто сам желает пойти?»
Иван первым изъявил желание. Командир посмотрел ему в глаза и спросил:
— Не испугаешься? Одному ведь надо итти…
Нет. Сибиряки не из робкого десятка.
И Благинин с ящиком взрывчатки проскользнул ночью мимо патрулей и дозоров, уничтожил мост и благополучно вернулся назад. А ведь знал какой опасности тогда подвергался, но не испугался. Так почему же раздумывал сейчас? Или испугался ветра, больших волн? И он как-то сразу решил: «Еду утром на Лопушное».
Охотники поднялись рано. Они выходили из избушки, смотрели, как неистовствует ветер и возвращались назад. Спать больше не ложились, но на промысел никто не собирался.
— От ты, проклятущий, разбаловался! — ворчал Тимофей, сидя на топчане, поджав под себя по-монгольски ноги. — И когда только управу на него найдут. Нажал бы кнопку — и стоп, прекращайся за ненужностью.
— Ну, уж ты тоже скажешь. Ветром не управишь, заметил Салим Зайнутдинов — маленький, сухонький, но быстрый в движениях охотник из татарского селения, которые нередко встречаются в Чёмской степи.
— Сейчас всё могут, — убедительно заявил Тимофей. — Вот я слышал, — что гончих уж электрических изобрели. Из алюминия для лёгкости сделаны. Вышел в лес, нажал кнопку, она и побежала по следу. Нюх сильней, чем у сеттера. Добежит до места, где зверь залёг, встанет, как вкопанная, и даже ногу одну отставит. И начинает по радио лай свой передавать. А иногда даже сообщает, какого зверя держит. Слышишь в наушники: «Лису, мол, положил, Тимофей Никанорыч, поторапливайся…» Это, значит, для того, чтобы знать, на кого заряд в стволе иметь. Вот она, техника-то!
Очередная сказка всезнающего Тимофея. И кто это тебе все сообщения доставляет? — заметил Фирсов, кряжистый промысловик лет сорока — сорока пяти, с окладистой, в мелких завитушках бородой и нависшими пучками густых бровей над глубоко впавшими глазами, которого все называли просто, по отчеству: «Ермолаич». Умный и начитанный, он умел правильно во всём разобраться, и охотники считались с его мнением.
— Уж достоверно известно, Ермолаич. Авторитетнейший человек сказывал…
Это мы знаем. Ты ведь с неавторитетнейшими и дело не имеешь. Сам сват королю, кум министру.
Что ни день, то и новое враньё. И где только у человека столько выдумки берётся, — вмешался в разговор Андронников.
Враньё, враньё!.. — передразнил Андронникова Тимофей. — А ты вот попробуй так хорошо, от души соврать.
— Ну, раз от души, тогда ладно, — примирительно сказал Андронников.
Благинину надоело слушать болтовню охотников, он скинул с себя одеяло и начал одеваться.
— Ты куда это собираешься, Иван, не на Лопушное ли? — полюбопытствовал Тимофей Шнурков.
— А что ж, и на Лопушное. Запрет разве поставлен?
Тимофей сначала нс поверил, что Благинин собирается на промысел, но когда тот начал натягивать высокие болотные сапоги и брезентовую куртку с капюшоном, возмутился:
— Да ты что, ошалел, Иван, что ли? В такую погоду добрый охотник собаку не выгонит на улицу, а ты…
— А что ж по-твоему — пропадать ондатре? Коршун, он всегда на готовенькое пожалует.
В разговор вмешались другие охотники, стараясь убедить Благинина не выезжать на озеро.
— Волны-то сейчас какие. Лодку на Лопушном, что щепку на море, кидать будет, — заметил Ермолаич.
— Ой, Иван Петрович. Салимка тебе не даёт совет ехать. Перевернёт лодку — не выберешься.
— Не езди, Иван, подожди. Говорят, ночной ветер только до обеда. Может утихнет, — обнадёжил Благинина Тимофей Шнурков.
Благинин понимал беспокойство о нём товарищей, да и сам хорошо знал по опыту, что нельзя выезжать на озеро, но мысль о том, что пропадут шкурки ценных зверьков, капканы, а главное не будет выполнено обязательство, заставляла его колебаться.
Иван сидел у стола, подперев голову руками, и задумчиво смотрел в окно, за которым раскачивалась одинокая сгорбившаяся берёзка, стуча обломанными сучьями в стекло.
«И ей одной трудно, бьётся ветками в окно, будто помощи просит», — подумал Благинин и, встав с табурета, начал молча стягивать с себя брезентовую куртку.
— Давно бы так. А то разлетелась сова и сама не знает куда! — скороговоркой выпалил Тимофей и, довольный, подмигнул Салиму. Тот похлопал Благинина по плечу и успокаивающе сказал:
— Не унывай, мой дружка, всё целым будет. Наше нам достанется.
После завтрака каждый занялся своим делом. Охотники заряжали патроны, в другой половине избы рыбаки чинили сети, дед Нестер теребил на похлёбку уток, Ермолаич, примостившись у окна, читал вслух «Тихий Дон». Тимофей Шнурков и Борис Клушин, подсев поближе к тёплой печурке, расставили на шахматной доске фигуры. То и дело раздавались их бойкие восклицания: «Шах королю!», «Гардэ!», «Ишь, попёрся со своим конём!», «А мы вот твою пешечку рубанём». Вокруг столпились «болельщики», подсказывая то одному, то другому играющему. Благинин же ко всему был безразличен Он часто выходил из избушки, всё посматривал — не утихает ли ветер, брёл даже на пристань и долго наблюдал, как пенистые волны, словно живые существа, с шумом выбрасываются на берег. Возвращался в избушку ещё более хмурый. Дед Нестер участливо спросил: