— Вениамин Петрович, — не мог удержаться Благинин, — так я и есть тот, которого она тогда хоронила. Я не погиб, я был тяжело ранен и засыпан землёй при взрыве. Врачи отходили.

— Да ну! — удивился профессор. — Вот не думал. Оказывается, мы давно с вами знакомы. Рад, рад за неё. Тем более… Берегите же, Иван Петрович, её, как она берегла свою любовь. Это большое счастье…

Благинин почувствовал, как кровь прилила к лицу. В этот момент ему было так тяжело, как никогда после разрыва с Валентиной. Своими откровениями профессор перевернул ему душу. Он задумался. Молчал и Лаврушин.

Мимо проплывают берега ещё в жёлтом уборе. Солнце играет бронзовыми бликами на воде. В воздухе звенят переливчатыми голосами жаворонки, где-то, забившись в камыши, всхлипывают гагары-огнёвки.

На одном плёсе Иван увидел пару уток. Селезень в красивом весеннем наряде прихорашивался около утки, то и дело распуская крылья и ощипывая сизовато-коричневую грудь. Заметив вынырнувшую из камышей лодку, птицы медленно двинулись к куреню чахлого рогозника. Они плыли дружно, бок о бок, переговариваясь на своём, птичьем языке.

«Ишь ты, какая дружба! — подумал Благинин и опять мысленно перенёсся к Валентине. — Вот бы и нам так жить, а всё я… Зря погорячился. Зря! Вот и профессор, хотел он этого или нет, а ещё раз подтвердил мою глупость». И у него появилось чувство обиды на себя и горечь утраты, и где-то, глубоко в сердце, жалость к ней. Пойти бы сейчас к Валентине, сказать, что он раскаивается в необдуманном поступке, да она не захочет его слушать. Она гордая! Гордая, но хорошая…

Чтобы отогнать от себя набежавшие вдруг мысли, Благинин повернулся к профессору и хотел продолжить с ним разговор о Сибири, но заметил, что тот пристально смотрит куда-то в сторону, а на лицо легла тень не то тревоги, не то испуга.

— Смотри-ка, Иван Петрович, — проговорил Лавру-шин, указывая рукой в ту сторону, где уступом входил в озеро редкий камыш.

— Что? — не понял Иван.

— Да смотри же, смотри. На валежниковом островке…

На крохотном островке из переплетённого рогозового валежника, покачивающемся посредине озера, скопилось до полтора десятка ондатр. Зверьки то и дело соскальзывали в воду, снова взбирались на островок, хищно оскалив зубы, кидались друг на друга, вступая в борьбу за обладание местом на валежнике.

— А вон ещё!..

На тальниковом кусте шла такая же жестокая борьба между зверьками.

— Вода поднялась. Не иначе Карагол тронулся, — тяжело проговорил Иван, хватаясь за вёсла. — Все наши труды могут прахом пойти.

— Скорее на «Степенный»!.. Надо спасать! — крикнул Вениамин Петрович, словно боясь, что Иван его не услышит.

Благинин сильными взмахами завернул лодку против течения и погнал её к охотничьей базе, расположенной на острове «Степенном». Профессор помогал грести, судорожно уцепившись за поручни вёсел.

На пристани сидели Шнурков и Ермолаич. Тимофей рыбачил. Поплевав на червя, он далеко закидывал леску в воду, приговаривая: «Ловись, рыбка, маленькая и большая, уха будет!» Поплавок дёргало, и Тимофей, предварительно подсекая, выхватывал леску из воды. На крючке трепыхался маленький гальян. Иногда попадалась рыбёшка покрупнее. Ермолаич, примостившись на чубатой кочке, читал, искоса кидая взгляд на поплавок.

Тимофею надоело сидеть молча, и он, обращаясь к Фирсову, проговорил:

— Знаешь, Ермолаич, я новый способ добычи зайцев открыл. Занимательно получается…

— Ну да!.. — Фирсов удивлённо вскинул глаза на Тимофея и отложил книгу в сторону.

— Верно. Без капканов и прочих ловушек.

— Это как же так?

— Очень просто. Как ты знаешь, зайцы по натуре своей уж больно любопытные. Заиграй в колке на гармошке — все к тебе сбегутся, а если хочешь — вприсядку пойдут. Вот я и решил использовать ихнюю слабость. Ещё по снегу расставил у заячьих троп камни, а на них нюхательного табаку насыпал. Бежит косой по своему старому следу, кругом бело, а тут вдруг новый предмет появился, интересно ведь. Понюхает его из любопытства, табачок ему в нос и набьётся. Он: «апчхи!» — и об камень головой. Тут ему и конец. А вот глухаря можно взять на клюкву. Набросаешь её на снежок, а сам в кустах притаишься. Подлетит этакий петух и начинает клюкву за обе щёки укладывать. Ягода кислая, аж дух захватывает. Глухарь зажмурится, а ты не теряйся, выходи из куста, бери прямо живёхоньким, да и в сумку. Вот…

— Проблема! Ха-ха-ха, — проговорил Фирсов, захлебываясь от смеха. — Я думал, что серьёзное скажешь. А ты верен себе. И откуда только берётся?..

— Откуда?.. — улыбнулся Тимофей. — А как же! Целыми днями в степи пропадаешь, кругом ни души. Идёшь на лыжах по следу, поговорить не с кем, вот и начинаешь придумывать, что поскладнее да посмешнее.

— Но ведь не все так могут.

— Нет. У каждого своё. Вот ты, Фирсов, например, книгочей. Прямо-таки запоем читаешь.

— Люблю книги, — ответил Ермолаич. — Много в них интересного написано. Читаешь — и вся жизнь как на ладони раскрывается.

— Да-а… — тянет Тимофей. — Тьфу, стрекулист, сорвался!.. А ты о чём читаешь-то?

— Сейчас?.. О самолётах.

— О самолётах? — Тимофей даже присвистнул. Да ты что, в лётчики, что ли, метишь! Из болота да в небеса. Здорово получается.

— Летать я не собираюсь, Никанорыч. Сынишка у меня, Колька, планёры с бензиновыми моторчиками строит, да ничего у него не выходит. Всё ко мне пристаёт: помоги, папа, да помоги. Вот и изучаю. Кончим работу, домой поеду, займёмся с ним изобретательством.

— Вон оно что!..

Вдалеке на протоке показалась чёрная точка. Она быстро приближается, увеличивается в размере, и вскоре вырисовывается контур лодки.

— Кто же это? — замечает лодку Ермолаич.

— Благинин, наверное. Он с учёным уезжал к Караголу.

— А ты смотри, Никанорыч, как жмёт. Будто на катере. Уж не случилось ли что?

— Может быть, — беспокоится и Тимофей, наблюдая, как быстро приближается лодка. — Зачем бы так-то, зазря, торопиться. Ведь по делу уезжали. На самый Карагол. Да и недавно, я вон ещё и полведёрка рыбёшки не наловил. Нет, тут что-то не так.

— Да. Но что же могло случиться?

К ним подходят другие охотники и, переговариваясь, также смотрят на протоку. Из палатки вышла Валентина Михайловна и, увидев собравшихся у пристани промысловиков, спешит туда же. Беспокойство Шнуркова с Ермолаичем передаётся другим. Каждый старается высказать своё предположение.

— Может силу решил испытать. Хвастнуть перед Вениамином Петровичем.

— Да нет, он не из хвастливых.

— Может что забыли или лодка прохудилась, — говорит Тимофей. — Это бывает. Вот, к примеру, у меня однажды случилось…

— У тебя вечно примеры, — Ермолаич даже рассердился. — Может на самом деле беда стряслась, а тебе смешки.

— Так я же и говорю.

Лодка быстро приближается. Когда на ней стали ясно различимы фигуры, Филька Гахов отметил:

— Смотрите, и Вениамин Петрович помогает грести.

— Так и есть, что-то случилось, — уже явно забеспокоился Ермолаич.

На пристани устанавливается тишина. Охотники сопровождают взглядом каждое движение лодки. Наконец, она подходит к острову, и Иван, без фуражки, с растрёпанными волосами, выскакивает на берег.

— Беда случилась, — тяжело говорит он, смахивая рукавом пот со лба. — Карагол поднялся, водоёмы затопляет. Гибнет ондатра…

— Вот тебе и переселили! — выдохнул Ермолаич.

— На тот свет…

— То-то я замечаю: и здесь воды будто прибавилось…

— Салимка думает, делать чего-то надо. Помогать мало-мало ондатре.

— Спасать надо! — сердито заметил Вениамин Петрович. — Расставлять островки спасения[9]. Увлеклись переселением, а об этом забыли. Нельзя ни минуты терять. Делать плотики из тальника, расставлять снопы тростника!