Островский взял в руки письмо и долго держал его, как бы ощупывая невидимые строки.

СИГНАЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР

Минуло три месяца с того дня, как Николай Островский сдал издательству художественной литературы свой роман «Рожденные бурей».

Для каждого писателя «пауза» между окончанием романа и выходом в свет книги всегда бывает волнующей и тревожной. Островский переживал эту «паузу» особенно мучительно и нетерпеливо: с каждым днем он чувствовал себя все хуже, силы уходили, физические страдания становились невыносимыми. И хотя Островского ежедневно навещали друзья, хотя у его постели часто играли музыканты и пели певцы, чтобы немного развлечь писателя, мысль Островского — жадная и неугомонная — все время обращалась к будущему роману.

...Был пасмурный декабрьский день 1936 года. В кабинет директора издательства Николая Никандровича Накорякова вошли заведующий редакцией художественной литературы писатель Виктор Кин и начальник производственного отдела.

— Сейчас звонили из Союза писателей,— в волнении проговорил Накоряков.— Островскому совсем плохо... В каком положении «Рожденные бурей»?..

— Уже есть чистые листы,— ответил начальник производственного отдела.— Дней через десять получим сигнал...

Накоряков задумался. С минуту он молчал, потом сказал:

— Друзья, есть небольшое предложение... Дорог буквально каждый день... Доставим Островскому радость... Может быть, последнюю... Давайте быстро подберем листы, переплетем их и сделаем нечто вроде сигнального экземпляра... Боюсь, когда придет типографский сигнал, будет уже поздно...

— Замечательная мысль, Николай Никандрович,— с жаром воскликнул Виктор Кнн, редактировавший роман «Рожденные бурей».— Непременно сделаем!..

Спустя два дня «сигнал» был готов, и Накоряков решил лично доставить его Островскому.

День выдался холодный, дождливый; зима еще не установилась, и порывистый ветер швырял в лицо заряды мокрого снега. Накоряков шел по обледенелым тротуарам и, казалось, не замечал непогоды. Он думал об Островском и в мельчайших деталях вспоминал свою первую встречу с ним в Сочи... Как он обрадовался, когда узнал, что Государственное издательство художественной литературы собирается выпустить роман «Как закалялась сталь» массовым тиражом!

— Это будет здорово,— сказал тогда Островский.— Я получаю много писем, товарищи жалуются: нигде нет книги...

И чем больше думал Накоряков, тем быстрее память подсказывала ему все новые подробности, факты, эпизоды... Переписка с Островским. Два больших письма о его работе над «Рожденными бурей»... «...Все эти месяцы в Сочи,— писал Островский,— я работал с большим напряжением всех своих духовных и физических сил. Здоровье мое разрушается с обидной быстротой, и работать становится все труднее. И все же первый том написан. Хорошо ли, плохо ли — судите сами. Будьте суровы и беспристрастны. Судите без скидки на объективные причины и прочее...» Затем — приезд Островского из Сочи в Москву, совещание у его постели о новом романе... С какой заинтересованностью выслушивал он замечания товарищей по перу о своем романе!..

...Вот и Тверская, квартира Островского — две небольшие комнаты над бывшим магазином Елисеева. Накоряков быстро поднялся по каменным ступеням на второй этаж и узким полутемным коридором прошел в маленькую комнату. Островский, худой и бледный, недвижно лежал на железной кровати головой к окну.

Узнав о приходе Накорякова, Островский оживился:

— Я рад, очень рад... — произнес он слабым голосом.

— Вот, Николай Алексеевич, сигнал «Рожденных бурей»,— сказал Накоряков, присаживаясь у постели Островского и передавая ему книгу.— Через несколько дней будет тираж...

Островский бережно взял книгу и с какой-то особой нежностью прижал ее к груди.

— Как хорошо! — прошептал он.

«Сигнал» романа «Рожденные бурей» был последней радостью Островского.

ПОДСНЕЖНИКИ

Николай Дмитриевич Телешов долго и тяжело болел. Он лежал в своем кабинете, среди дорогих его сердцу вещей, картин и книг бледный, похудевший, осунувшийся. У изголовья, на маленьком ломберном столике, где стояли склянки с лекарствами, лежала папка с рукописями. Одни были опубликованы много лет назад, другие не печатались вовсе, и взыскательный к своим произведениям Телешов нет-нет да и вносил в них поправки; то вычеркнет слово, то изменит диалог, то заново напишет целую фразу.

Силы Николая Дмитриевича угасали. С каждым днем ему становилось все хуже, но временами болезнь отпускала его, и тогда, чувствуя некоторое облегчение, девяностолетний писатель вновь принимался за работу.

Однажды вечером он позвал сына.

— Была ли сегодня почта, Андрюша?

— Три письма,— сказал сын.

— Прочти.

Одно письмо было от артиста Штрауха, другое — от полковника Веденякина из Ленинграда — письма читателей, выражавших автору «Записок писателя» трогательную признательность за его книгу.

Автором третьего письма был некто Калинин — житель Старого Крыма.

«...У нас теперь весна,— сообщал Телешову его крымский знакомый.— Ярко светит солнце. Тепло. На днях появились подснежники. Я посылаю вам три подснежника. Ведь вы любите эти цветы... Пусть же они напомнят вам Крым, ласковое Черное море и вашего друга Чехова, с которым вы не раз встречались в Крыму...»

Лицо Телешова дрогнуло. Длинными старческими пальцами он осторожно взял подснежники, долго смотрел на них, потом улыбнулся и, обернувшись к Андрею, сказал слабеющим голосом:

Верно. Я очень... очень люблю подснежники...

Это были последние его слова...

СОКРОВИЩЕ

У Шаляпина был объемистый кожаный портфель, оклеенный множеством пестрых ярлыков — памятных ярлыков туристских фирм, отелей, пароходных компаний, стран и городов, в которых гастролировал артист. Все годы, прожитые за границей, Шаляпин возил портфель с собой, никому его не доверял и почти никогда не выпускал из рук.

В портфеле, вместе с самыми необходимыми вещами, лежал небольшой ящичек. Не только люди, работавшие с Шаляпиным — администраторы, концертмейстеры, секретари,— даже родные не имели ни малейшего представления о его содержимом. Они лишь недоумевали, наблюдая, как Шаляпин, приезжая в новый город и входя в приготовленный ему номер, прежде всего бережно вынимал из портфеля ящик и ставил его под кровать.

Зная крутой нрав Шаляпина, никто не осмеливался расспрашивать его о ящике. Когда однажды в каком-то южноамериканском городке не в меру услужливый администратор попытался перенести ящик в угол комнаты, Шаляпин рассвирепел и, не говоря ни слова, тут же водворил его на прежнее место.

Это было таинственно и непостижимо.

После смерти артиста его вдова — Мария Валентиновна Шаляпина — вскрыла ящик,— он был наглухо, почти герметически, заколочен.

И тайное стало явным.

В нем оказалась горсть земли, взятой Шаляпиным перед отъездом за границу с могилы своей матери,— горсть русской земли.

РАССКАЗ О НЕПОЛУЧЕННОМ ИНТЕРВЬЮ

Незадолго до 125-летнего юбилея Малого театра я послал письмо Александру Алексеевичу Остужеву с просьбой принять меня. Мне хотелось побеседовать с замечательным артистом, сфотографировать его и написать о нем очерк. Этим материалом я предполагал откликнуться на юбилей театра, которому Остужев отдал пятьдесят лет жизни. Уже довольно продолжительное время Александр Алексеевич не играл, оставив сцену из-за поразившей его глухоты. Имя Остужева редко появлялось в печати, жил он уединенно в своей квартире в Большом Южинском переулке и с увлечением слесарничал, находя в этом молчаливом труде отдых от тяжкого сознания своей инвалидности,

Прошла неделя-другая после моего письма,— Остужев молчал. Я подумал уже, что письмо либо затерялось, либо, не встретив сочувствия, осталось лежать без ответа.