— Что вы ищете. Лее Николаевич? — спросил я.

— Понимаете ли, собрал в папку довольно много обрезков бумаги,— сказал он.— Да вот совсем позабыл, куда сунул...

Несколько позже Толстой нашел пропавший бумажный «запас». Это были небольшие листки чистой писчей бумаги, отрезанные Львом Николаевичем от писем его многочисленных корреспондентов,

На таких клочках Толстой обычно намечал ответ адресату. Если же отрезок бумаги был не очень мал, Лев Николаевич использовал его для черновых набросков своих произведений.

На первый взгляд такая экономия может показаться смешной и нелепой. В самом деле: в то время большой — двойной — лист писчей бумаги стоил одну копейку. Если считать, что Толстому было достаточно двухсот таких листов на месяц, то сэкономить он мог всего два рубля. При расходах же в несколько тысяч рублей в месяц подобная «экономия» выглядела анекдотической.

Причина бережливости Толстого заключалась отнюдь не в скупости.

Лев Николаевич в каждом изделии видел результат человеческого труда и потому был столь чувствителен к расходованию любого продукта. Он постоянно просил членов своей семьи бережно относиться к каждой вещи, созданной трудом человека. Он не раз говорил Софье Андреевне, что следовало бы сократить количество блюд, подаваемых к обеду, хотя бы на одно,— вместо четырех блюд подавать три. Свои же собственные расходы Толстой довел до такого минимума, дальше которого идти уже было некуда.

СТО ВАРИАНТОВ

Толстой придавал большое просветительное значение составленным им сборникам «Круг чтения», «На каждый день» и «Мысли мудрых людей».

К сборнику «Мысли мудрых людей» Лев Николаевич задумал написать краткое предисловие.

Известно, как старательно работал Толстой над текстом своих произведений.

Но тут, кажется, он превзошел самого себя: существует около ста переписанных мною вариантов этого предисловия. Я видел на его лице явное смущение, когда он передавал мне очередную рукопись предисловия, всю испещренную помарками, поправками, дополнениями.

— Чувствую, что, кажется, начинаю портить... — однажды сказал он мне.— Не надоело ли вам?..

Его старания доводить свою мысль до максимальной ясности и доступности не давали ему покоя. Поэтому он не любил перечитывать, да почти никогда и не перечитывал свои прежние, давно вышедшие из печати произведения. Для него перечитать свое произведение значило исправить его, а так как исправлять было незачем, то он и не перечитывал их.

ПОДДЕВКА

Лев Николаевич обычно ходил в недорогих старых брюках, летом заправленных в легкие сапоги, а зимой — в валенки. Зимний костюм Толстого был настолько беден и прост, что его в этом костюме издали невозможно было отличить от крестьянина. Особенно же когда на нем был старый полушубок, голова обвязана башлыком, борода засунута за воротник, а на руках — самые обыкновенные крестьянские рукавицы.

Толстой почти всегда носил длинную, широкую, с карманами блузу — ту самую, что позже вошла в моду под названием «толстовки». Она была очень старая, эта «толстовка»,— Лев Николаевич редко надевал что-либо новое.

Однажды Софья Андреевна справила ему легкую домашнюю поддевку. Лев Николаевич ее надел и, видимо, остался доволен: она шла к нему. Но как-то Софья Андреевна вздумала сказать гостям: «Лев Николаевич думает, что это так просто дается, легко... А ведь материал стоит столько-то, портному уплачено столько-то» и т.д.

Больше Лев Николаевич этой поддевки не надевал.

«МЫШИ ОСТАЛИСЬ БЕЗ КОТА...»

За свою долгую жизнь мне приходилось бывать на обедах в самых различных домах. Но ни в одной семье обед не был «насыщен» таким значительным содержанием, как в доме Толстого. Если бы удалось полностью записать все, что рассказывал Лев Николаевич хотя бы во время одного обеда, что было делом весьма нелегким, мы получили бы подлинно художественное произведение глубокого философского смысла.

В беседах за обеденным столом, разумеется, принимали участие и гости Толстого. Однако не каждому гостю удавалось бывать на обеде. «Право» обедать с Толстым предоставлялось по усмотрению Софьи Андреевны. Не все «темные» (так сыновья Толстого и Софья Андреевна называли крайне опростившихся толстовцев) допускались. Принимались некоторые: В.Г.Чертков, И.И.Горбунов-Посадов, П.И.Бирюков. Гости из рабочих и крестьян, особенно плохо одетые, встречались с Львом Николаевичем внизу (обед происходил наверху, в столовой, точнее, в гостиной). Обедать же и ночевать они могли только у Черткова, в Телятинках, куда Лев Николаевич направлял их со своей записочкой. Но и здесь не обходилось без курьезов: внука известного путешественника Семенова-Тянь-Шанского — Леонида Дмитриевича Семенова, внешне похожего на крестьянина-батрака, Софья Андреевна охотно принимала наверху, так как с ним она могла... поговорить по-французски — это была ее слабость.

Когда же Софья Андреевна по делам уезжала в Москву, за обеденным столом собиралось самое разношерстное общество. В Ясной Поляне в это время говорили: мыши остались без кота.

РАЗГОВОР С ТРУБЕЦКИМ

В мае 1910 года в Ясную Поляну приехал известный скульптор князь Паоло Трубецкой, чтобы вылепить фигуру Л.Н.Толстого верхом на коне. Трубецкой постоянно жил в Париже. Он был русским, но говорил и писал только по-французски. Это был на редкость оригинальный человек. Достаточно сказать, что он никогда не читал ни книг, ни газет. На вопрос Софьи Андреевны, читал ли он «Войну и мир», Трубецкой ответил:

— Я вообще ничего не читаю.

— Оттого у него в голове только свои мысли, а не вычитанные,— сказал Толстой, иронически улыбнувшись.

— Как же вы, ничего не читая, преподавали в Академии художеств? — спросил кто-то.

— А я и не преподавал,— не задумавшись ответил он.— Я предоставлял студентам возможность работать самостоятельно...

«ТАЙНОПИСЬ» ДОКТОРА МАКОВИЦКОГО

В последние годы жизни Лев Николаевич запрещал кому бы то ни было записывать его мысли, которые он высказывал в беседах с членами семьи, писателями, друзьями.

Личный врач Толстого — Душан Петрович Маковицкий — не мог примириться с запретом, понимая, какую огромную, непреходящую ценность представляют для человечества высказывания Льва Николаевича.

Д.П.Маковицкий решил действовать «тайно».

В кармане его пиджака всегда находились карандаш и листы плотной бумаги, нарезанной по размеру кармана. Не вынимая руки из кармана, Маковицкий записывал сокращенными словами и условными знаками все, что говорил Толстой.

...Сидит Маковицкий за обедом или за завтраком. Рука по обыкновению засунута в карман. Странным, почти отсутствующим взглядом, устремленным точно в бесконечность, он следит за оживленной беседой, которая ведется за столом. Многие замечают безучастное, как бы равнодушное выражение лица доктора, недоумевают, но не могут найти этому объяснения. Казалось, Маковицкий вовсе и не слушает беседу, целиком поглощенный своими мыслями. Разумеется, никому и в голову не могло прийти, что именно в эти минуты Маковицкий, боясь пропустить хотя бы одно слово, ведет свою «тайнопись».

А по вечерам в комнате Маковицкого долго горел свет — Душан Петрович расшифровывал записи, сделанные за день.

ВЕЛИКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ

Бывают в жизни человека мимолетные встречи, которые, несмотря на их случайность и непродолжительность, оставляют в душе глубокий след. Такая именно встреча произошла у меня летом 1934 года в Калуге с Константином Эдуардовичем Циолковским.

Я много слышал о нем как о гениальном ученом, отдавшем всю свою жизнь служению идее межпланетных полетов. Как же можно было, оказавшись в Калуге, уехать, не повидав Циолковского?!