И вдруг — телефонный звонок Ираклия Андроникова:

— Я звоню по поручению Александра Алексеевича Остужева. Мы с ним находимся в одной палате в Боткинской больнице, Письмо ваше Александр Алексеевич получил. Он благодарит вас за внимание и просит навестить его.

После разговора с Андрониковым я весь день находился в приподнятом настроении. Перспектива увидеть Остужева, говорить с ним, фотографировать его волновала меня. Я вспоминал до мельчайших подробностей две мимолетные встречи с Остужевым за кулисами Малого театра, когда мне удалось сфотографировать Александра Алексеевича на репетиции «Короля Лира». Я вспоминал Остужева в различных спектаклях, которые мне посчастливилось видеть, и явственно слышал неповторимый остужевский голос — голос необъятной трагедийной силы, захватывавший и потрясавший зрителей.

Утром я был в Боткинской больнице.

Я увидел Остужева на скамье в тенистой аллее возле белого больничного корпуса. Он был все такой же, как несколько лет назад, полный мужества и величия, но поседевший, бледный и задумчивый,— только что он перенес тяжелую болезнь сердца, едва не стоившую ему жизни.

Мягко улыбнувшись, Остужев предложил мне сесть рядом.

— Простите, что я не ответил вам сразу, но сами видите, в каком я положении... — он красноречиво развел руками.

Я напомнил о своем письме. Остужев сказал:

— Не надо ничего обо мне писать...

— Вы возражаете?

— Категорически.

После этих слов, сказанных Александром Алексеевичем так решительно, я понял, что мой замысел написать об Остужеве может остаться неосуществленным. Тогда я сказал Остужеву, что он — один из самых любимых советским народом артистов, что юбилей Малого театра — это и его, Остужева, праздник, наконец, говорил я, читатели будут рады узнать, как Остужев живет...

Александр Алексеевич терпеливо и внимательно выслушал и ответил:

— Эх, если бы вы видели меня на сцене лет эдак тридцать тому назад!.. — Голос его вдруг осекся... И в этих словах Остужева, в той взволнованной интонации, с которой он их произнес, я почувствовал и тоску об ушедшем времени и гордость за то огромное наслаждение, какое он доставлял людям.

Чуть помолчав, Остужев потер виски и заговорил:

— Театр всегда ассоциировался у меня с необычайно высокой горой, уходящей в поднебесье, покрытой ледниками от подошвы до вершины. Истинное искусство, казалось мне, лежит далеко, на самой вершине. Всю свою жизнь, более полувека, я стремился взобраться на эту вершину. Я карабкался, падал, но поднимался и вновь медленно, шаг за шагом, отвоевывал у горы метр за метром. Не мне судить, достиг ли я заветной вершины. Скажу лишь, что я стремился ее достичь. И вот я почувствовал, что дальше идти у меня нет сил. И я ушел из театра. Ушел сам. Ушел сознательно. Это большая трагедия — будучи живым, стать мертвым, ибо для актера не играть — значит умереть. Поэтому всякое воспоминание о театре вызывает во мне боль...

Мы сидели молча. Через несколько минут я вновь обратился к Остужеву. Я попросил его разрешения опубликовать эти мысли.

— Остужев умер... — коротко заключил он.

Так я и не получил интервью.

Великий трагик в своей великой скромности считал, что если он и был интересен людям, то это было давно, там, в театре, а сейчас... сейчас, если он не движется к своей «заветной вершине», то он и не стоит того, чтобы о нем говорили, а тем более писали...

— Разрешите хотя бы сфотографировать вас,— попросил я.

Остужев не выразил согласия, но и не возражал, и я сфотографировал Александра Алексеевича в той позе, в какой он сидел.

Мы простились. Издали я наблюдал за ним. Остужев поднялся и направился на прогулку. Он медленно прохаживался по аллее, глядя на посыпанную желтым песком дорожку.

С тех пор я несколько раз встречал на улицах Остужева. Мы здоровались, иногда вспоминали наш разговор в тенистой аллее Боткинской больницы, при этом Александр Алексеевич застенчиво улыбался, как бы прося извинения за то, что не смог удовлетворить моей просьбы.

ПОДВИГ

«Много за выпавшую мне долгую жизнь наслушался я сетований и сожалений о том, что вот, мол, постепенно никого из близких свидетелей и очевидцев мучительной жизни Лескова уже и не сохранилось, что при установленном уже отсутствии личных дневниковых его записей отпадает всякая надежда на возможность появления сколько-нибудь цельной его биографии.

Волею судеб в моем лице сохранился последний близкий свидетель трудного жития Лескова.

В меру моих сил старался я дать проверенную биографию его».

Такими словами заканчивает Андрей Николаевич Лесков свою книгу «Жизнь Николая Лескова» — книгу о своем отце, замечательном русском писателе Николае Семеновиче Лескове, названном А.М.Горьким «волшебником слова».

Книга А.Н.Лескова, давно уже ставшая библиографической редкостью, принадлежит к числу таких произведений, к которым часто возвращаешься, в которых всякий раз находишь новые краски и открываешь новые мысли. Она написана великолепным русским языком — ярким, образным, точным, во многом напоминающим язык самого Лескова. Книга изобилует важными документами, письмами Лескова и письмами к нему его корреспондентов, редчайшими, частью забытыми и совсем неизвестными материалами, «семейными и несемейными записями и памятями». И, глядя на указанную в «выходных данных» цифру — 10 000 экземпляров,— горько сожалеешь, что только очень узкий круг читателей имеет возможность насладиться подвижническим, вдохновенным трудом Андрея Лескова.

Я пошел «по следам» этой книги.

В Ленинграде, в высоком сером доме на площади Революции, в небольшой, скромно обставленной квартире на шестом этаже, я познакомился с вдовой А.Н.Лескова — Анной Ивановной, «незаменимым по знанию темы и материала, неустанным сотрудником» писателя. Она рассказала мне о жизни Андрея Николаевича, о том, как он работал над книгой.

Трагична история книги, необычна биография ее автора.

Андрей Лесков в прошлом — офицер старой русской армии. Крупный военный специалист, он к концу первой империалистической войны был уже в чине полковника. В дни Великой Октябрьской социалистической революции Лесков в числе других русских офицеров перешел на сторону Красной гвардии. Все свои силы, обширные знания и большой опыт он в течение многих лет отдавал делу строительства и укрепления советских Вооруженных Сил, Он был автором первого Устава советских пограничных войск.

Еще находясь на военной службе, Андрей Николаевич начал собирать материалы об отце, разыскивая их у частных лиц, в архивах и хранилищах. Десятки лет он отдал на сбор «Лесковианы»: документов, писем, фотографий, рукописей и «растерянных» — бесподписных работ писателя. Неиссякаемой была энергия этого человека, сумевшего собрать сотни писем Лескова, в свое время адресованных писателем разным лицам.

В тридцатых годах, выйдя в отставку, Андрей Лесков всецело посвятил себя публикации материалов о своем отце. В 1932 году он начал писать большую книгу, посвященную жизни Николая Лескова. В 1936 году книга была окончена. А.М.Горький сердечно отнесся к этой работе и рекомендовал ее к изданию. В сентябре 1941 года в осажденном Ленинграде подписанная к печати рукопись погибла. Погиб и второй ее экземпляр. Уцелели лишь незначительные отрывки, публиковавшиеся в разное время в периодических изданиях.

В 1942 году Андрей Лесков с женой, пережив мучительную блокадную зиму, был в тяжелом состоянии вывезен из Ленинграда в Москву. В числе самых необходимых вещей, которые они смогли взять с собой, были пишущая машинка, кое-что из носильного платья и некоторые автографы Лескова. Но главным, наиболее ценным «грузом» являлась довольно тяжелая по весу картотека, помещавшаяся в двух ящичках. Эту картотеку Андрей Лесков составлял с первого дня своей работы над книгой об отце. Потеря карточек сделала бы невозможной его работу над возобновлением рукописи. Поэтому Андрей Николаевич пуще всего берег картотеку и весь долгий и трудный путь эвакуации носил ящички сам, никогда ни на минуту не оставляя их без присмотра.