— Мне рассказывали, что у вас есть какой-то ценный дневник,— спросил я однажды Коляджина.— Говорят, там есть очень интересные вещи...

— Был... — неохотно ответил Коляджин.— Я вел его почти тридцать лет... Но он погиб при бомбежке во время войны...

— И вы не думаете его восстановить? — поинтересовался я.

— Восстановить невозможно... Память не удержала, да и не в состоянии удержать многие мелкие, но характерные детали, которые я старательно записывал...

— Неужели вы так ничего и не помните?

— Помню отдельные эпизоды, запавшие в память, но, конечно, уже не столь точно, как они были записаны, а лишь в общих чертах...

И Коляджин рассказал мне о некоторых встречах, и в их числе — о встречах с Маяковским.

1923 год. Краснодар. Приехал Маяковский и выступил в городском театре. Вначале он говорил о состоянии современной поэзии, а завершил выступление чтением стихов. Затем он предложил желающим высказаться. Выступило несколько человек. Одни хвалили, другие выражали недоумение, третьи — недовольство.

К категории «недовольных» принадлежал и я.

С места я сказал, что в стихах написаны глупости — какой это дурак станет грудь заливать крахмалом?..

Маяковский посмотрел на меня, улыбнулся и бросил какую-то остроумную реплику. Присутствующие подхватили остроту, раздался смех, я растерялся и замолчал.

— Продолжайте! — крикнул Маяковский.

Я молчал.

— Вот, товарищи,— сказал Маяковский,— был единственный критик, который выступил конкретно, да и тот онемел.

А еще через минуту:

— Охотников поговорить, как видно, больше нет... Теперь я буду продавать свои книги с автографами... Кто хочет купить книгу с надписью Маяковского?!..

Потянулись желающие. Я нащупал в своем кармане не то трешку, не то пятерку. Долго колебался, расстаться с ней или нет. В конце концов решил купить книгу с автографом Маяковского.

— Как нас зовут? — спросил поэт. Я назвал свое имя.

— А отец у вас был?

— Был.

— Как его звали?

— Юрий.

— А фамилия?

— Коляджин.

— Вы что, грек, что ли?

— Нет, украинец.

Маяковский написал:

«Моему критику Стефану Юрьевичу Коляджину — В. Маяковский. Краснодар».

Прошло пять лет.

Я окончил Ленинградский государственный университет, и по запросу Дмитрия Андреевича Фурманова биржа труда направила меня на работу в Госиздат.

Большая комната в Госиздате. Четырнадцать столов. За каждым столом — редактор. В углу — стол редактора классической литературы Д.К. Однажды Маяковский зашел в нашу комнату. Завязался литературный спор — сейчас я уже не помню, по какому поводу. Во время этого спора К. пренебрежительно отозвался о творчестве Маяковского.

Маяковский вспыхнул:

— Да вы кто такой?

— Редактор классической литературы.

— Никакой вы не редактор! Вы — директор гимназии. Меня всю жизнь преследовали директора гимназий и библиотекари... Коленкой вас под ж... надо гнать!..

Резко повернулся и ушел.

Через несколько дней мне предстояло говорить с Маяковским по поводу одного из томов его первого собрания сочинений, редактирование которого было поручено мне.

Признаться, я очень трусил — разговор с К. не выходил у меня из головы.

В конце концов набрался смелости и позвонил.

— Что там у вас? — спросил Маяковский.

Я сказал, что в рукописи меня смущает одно слово.

— Какое? Я назвал.

— Почему?

Я стал доказывать.

— Хорошо. Я завтра зайду посмотрю... На следующий день Маяковский пришел в Госиздат. Его направили ко мне.

Маяковский долго смотрел на меня.

— Где я вас видел? — спросил он.

— Не знаю, Владимир Владимирович...

Был на ваших выступлениях в Ленинграде, в Москве...

— А еще?.. Напомните мне...

— Первый раз я видел вас в Краснодаре...

Маяковский улыбнулся и замахал руками:

— А, злейший мой критик!.. Теперь я пропал!..— И сразу: — Ну, что там у вас?

Я открыл рукопись и говорю:

— Владимир Владимирович, очевидно, ошиблась машинистка, тут какое-то не ваше слово...

— Нет, это слово мое...

— А мне кажется, что вы бы сказали как-то по-другому... — и тут же перечислил с десяток слов, которые мне казались характерными для Маяковского и для данного случая.

Маяковский слушал как-то равнодушно, а я все больше смущался. Вдруг Маяковский встрепенулся:

— Как?.. Как вы сказали?..

Я повторил те же слова, но, может быть, не в том порядке.

— Ну вот и поставьте это слово...

— В вашей рукописи я не решаюсь править своей рукой.

Маяковский улыбнулся, вынул авторучку и написал подсказанное мной слово.

— Ну, теперь все?..

— Нет, Владимир Владимирович, слова, стоящие рядом, совсем не подходят...

Маяковский прочел несколько строк, задумался, снял пиджак, повесил его на спинку стула и быстро заменил восемь коротеньких строк.

— Ну, как?

— Сейчас я не могу вам ничего сказать. Ведь вы только что написали. Нужно посмотреть свежим глазом. Завтра утром приду, прочту и позвоню вам...

— Звоните! — сказал он.— С половины восьмого я уже работаю.

На следующий день я пришел раньше обычного, но медлил со звонком, боясь разбудить Маяковского,— мне не верилось, что он встает так рано.

Наконец позвонил и сказал, что перечитал.

— Ну, как?

— По-моему, ничего.

— А по-моему, блестяще,— сказал Маяковский.— Всего хорошего! — и повесил трубку.

ЧАШКА

В Москву, после долгих лет жизни в Париже, приехала художница Евгения Александровна Ланг.

Она пришла в гости к Людмиле Владимировне Маяковской — сестре поэта. С ним художница дружила в молодости.

Среди многих картин она привезла портрет Маяковского, писанный ею в Париже по памяти.

И вот сейчас обе женщины смотрят этот портрет, никому не известный портрет молодого Маяковского.

— Я расскажу вам один случай,— говорит Евгения Ланг.— Он особенно памятен мне... Зимой 1918 года Володя и я гуляли по Москве. В то время Москва была наводнена аукционами: распродавалось имущество буржуазии — антикварные вещи, дорогая мебель, меха, ковры. Заходим на какой-то аукцион,— Маяковский ведь был очень азартным и его часто можно было встретить на аукционах.

Помню, разыгрывалась кофейная чашка, не редкая и не очень дорогая. Маяковский взглянул на нее и замер от восторга: чашка понравилась ему. Он стал торговаться. Назначил цену. Но какой-то человек тут же перебил ее. Маяковский набавил, но снова тот же бесстрастный голос, и снова — повышение.

Играть дальше он не мог, у него не было денег, и, возбужденный, он обратился ко мне:

«У тебя есть деньги?.. Одолжи...»

Я порылась в сумочке, выгребла все, что было, но денег, чтобы продолжать игру, не хватило, и чашка «уплыла».

Маяковский молча вышел из аукциона и быстро зашагал своими огромными шагами. Я шла сзади, еле за ним поспевая. Я знала его нрав и поэтому не решалась ни сочувствовать ему, ни уговаривать,— в этом случае я могла получить только злую отповедь.

И вдруг за спиной Маяковского — голос незнакомого человека:

«Господин Маяковский, остановитесь, выслушайте!..»

Маяковский замедлил шаг, обернулся.

«Чего вам?» — раздраженно спросил он.

«Господин Маяковский, я ваш поклонник, позвольте подарить вам эту чашку, я видел, что она вам понравилась...»

С этими словами незнакомец отдал чашку и ушел.

Маяковский несказанно обрадовался и сразу повеселел.

«Ну, пойдем пить кофе!» — буркнул он.

У себя в номере — Володя жил тогда в каких-то меблирашках у Столешникова переулка — он сварил кофе, и мы по очереди выпили кофе из этой чашки.

Некоторое время спустя я уехала в Париж и прожила там почти сорок четыре года...

Евгения Ланг умолкла, погруженная в какие-то свои мысли.

— Погодите минутку,— сказала Людмила Владимировна и вышла в другую комнату.