После убийства Расстриги, Василий кинулся в сторону Чудова монастыря. Теперь Ксения будет освобождена! Нет более Гришки Отрепьева. Надо немедленно поведать Ксении о случившемся.
Он выбежал на Соборную площадь, миновал колокольню Ивана Великого и церковь Рождества Христова и оказался перед Чудовым монастырем. Обогнув его ограду с южной и западной стороны, он вбежал в открытые врата и вскоре очутился в полутемных сенях, освещенных двумя слюдяными фонарями. Встречу ему попалась перепуганная келейница, коя не ведала, что за гвалт, шум и выстрелы доносятся от государева дворца.
Увидев мужчину с обнаженной саблей в руке, (Василий так торопился к царевне, что в запале забыл вложить саблю в ножны) черница в страхе закричала:
— Не убивай, панове!
Василий опомнился, спрятал саблю.
— Какой я тебе, панове? Укажи мне келью царевны Ксении. Быстро!
Испуг на лице черницы все равно не прошел: не лях, так какой-то воровской человек в обитель ворвался.
— То мне не дозволено. То лишь матушка игуменья может указать.
— А где игуменья?
— Не ведаю.
— Сейчас ты у меня быстро изведаешь! — осерчал Василий и вновь выдернул из ножен саблю.
— Ну! Веди меня к царевне! Кому сказываю: веди!
Вид ворвавшегося мужчины был настолько суров и грозен, что чернице ничего не оставалось, как отвести его к келье царевны.
— Василий! — не воскликнула, а радостно выдохнула из груди Ксения. — Любый ты мой!
Василий обнял царевну, прижал к себе и все смотрел, смотрел в ее счастливые и такие родные глаза, о коих он грезил многие дни.
— Ладушка ты моя… Как же сердце истомилось по тебе!
Они обнимались, голубились, несказанно радуясь друг другу, но вдруг сводчатая дверь распахнулась и перед влюбленными оказалась игуменья Феоктиста, застыв на пороге с широко открытыми, изумленными глазами.
— Да как ты посмел, святотатец! Прочь из обители! Прочь немедля!
Ксения не узнавала своей игуменьи: обычно тихая и приветливая, сейчас он была беспощадно-суровой и воинственной. Глаза ее сверкали, рогатый посох громко стучал по каменному порожку.
— Прости меня, матушка игуменья, — отстранившись от Василия, повинилась Ксения. — То сын моей бывшей верховой боярыни, князь Василий Пожарский. Дозволь мне с ним еще чуток побеседовать.
Поперхнулась игуменья: диковинное дело в святой обители. Ни отец, ни мать, ни брат, а чужой мужчина обнимает царевну, пусть даже знакомый, но чужой! Грех-то какой!
Феоктиста так оторопела, что не ведала, что и сказать. Замешательством игуменьи воспользовалась Ксения. Она земно поклонилась старой монахине и чуть ли не с мольбой молвила:
— Дозволь, матушка игуменья! Это зело важно. Я замолю свой грех.
Тяжко вздохнула Феоктиста и вышла из кельи, а Ксения тотчас повернулась к Василию.
— Выходит, ты опять на Серебрянке был? Вот бы где я хотела жить до самой смертушки. Райское место.
— Не там твое место, милая Ксения. Ты даже не ведаешь, с какой я к тебе пришел вестью. Расстрига с престола низвергнут и убит людьми Василия Шуйского. Ты свободна, свободна Ксения! Дворяне желают видеть тебя государыней Московского царства. Попрощайся с обителью и ступай в свой бывший дворец.
Все это Василий выпалил настолько быстро и возбужденно, что Ксения едва могла следить за его словами.
— Отрепьев убит?
— Только что! Тело его потащили на Красную площадь, дабы весь народ уверился в кончине Расстриги. Теперь наступает новая эпоха — эпоха царицы Ксении Борисовны Годуновой. Царицы!
— Успокойся, Василий. Ты очень возбужден. Нельзя бросаться такими словами. Заговор против Отрепьева затеял Василий Шуйский — ему и быть царем.
— Видел татарин во сне кисель, да не было ложки. Да кто ж захочет увидеть на троне боярского царя? Его народ, опричь Москвы, и вовсе не знает. Ныне в первые ряды выходит дворянство, и положил этот порядок еще Иван Грозный. Шуйский цепляется за старину, но у него ничего не выйдет. Где-то через месяц в Москве состоится Земский собор, он-то и выкликнет тебя царицей, поелику основу собора будут составлять дворяне. И патриарх Иов станет твоим горячим сторонником. Наши люди уже помчали за святейшим в Старицкий монастырь. Все-то славно сложится, государыня царица!
— Как у тебя все легко складывается, Василий. А вот мое сердце чует, что быть мне вечной келейницей. Судьбу свою не обойдешь.
Печально высказала свои слова Ксения, на что Василий веско и невозмутимо произнес:
— Напрасно ты так, царевна. И думать перестань о своем монашестве. Быть тебе русской царицей! Вот и матушка в тебя зело верит.
— С матушкой твоей был зело трудный разговор. Я ведь совсем не рвусь в государыни. Тяжкое это дело — такой огромной державой управлять. И Земский собор, чую, едва ли соберется, ибо Василий Шуйский того не захочет. Власть-то у родовитых бояр немалая, да и старина на Руси живуча.
Василий же, знай, свое гнет. Он как будто не слышит здравомыслящих слов царевны.
— Все, все складывается в твою пользу, Ксения. Прими волевое решение и выйди к народу.
— Без Земского собора? Как самозванка? Ты заблуждаешься Василий.
— Да будет Земский собор! Наши люди уже помчали во все города… Ты вот что… Я к Катыреву и Власьеву сбегаю. Посольство к тебе пришлем. Жди!
Василий поцеловал царевну и торопливо выбежал из кельи.
Катырев предложения стольника не принял:
— Сверх меры тормошишься, Василий Михайлович. Еще труп Расстриги на Красной площади не остыл, а ты уже норовишь царевну к народу вывести. Не всегда утешно, что поспешно. Допрежь всего надо патриарха из Старицы привести. Ему и к царевне идти, а тут и Земский собор приспеет. Все надо сделать серьезно и основательно. Остынь!
Ни Василий, ни Катырев не ожидали непомерной прыти от Василия Шуйского. Уже 18 мая Чудов монастырь был взят под усиленную охрану, а на другой день Василий Иванович стал царем.
Новый государь, выполняя свое клятвенное обещание — никого не казнить, а всех миловать — не стал «досаждать» сторонникам царевны Годуновой. Саму же Ксению (не без давления Шуйского) все-таки насильно постригли в монахини. Корпел над обрядом новгородский митрополит Игнатий.
После чтения покаянных тропарей и молитв о постригаемой, митрополит совершил крестообразное пострижение, вырезав на голове Ксении прядь шелковистых волос и проговорив: «Во имя Отца и Сына и Святага Духа»; затем постриженную облачили в рясу и камилавку. Нарекли Ксению инокиней Ольгой и отправили в Воскресенский Горицкий монастырь, что на Белоозере.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
ГОРУШКА
Василий сидел на лавке и поглядывал на Слоту Захарьева, коему было уже далеко за шестьдесят. Несмотря на почтенный возраст, старик выглядел довольно бодрым и крепким. Грузные, но ловкие руки его оттачивали терпугом обоюдоострый нож, насаженный на деревянное ратовище.
— На медведя ходил, Слота?
— Доводилось, княже.
— Я бы тоже с такой рогатиной сходил.
— А чего не сходить? — хмыкнул мужик. — Вот через недельку овес начнет наливаться и прогуляйся.
— На овсяное поле? — пожал плечами Василий.
— А ты и не ведал, княже. Медведь любит лакомиться овсом, как и медом. Но чаще всего он в ночь выходит, ибо днем людей опасается.
— Ишь ты… Не на него рогатину точишь?
— Кабы… Есть враг поближе и позлей.
— Ведаю, Слота, ведаю, — нахмурился Пожарский.
Василий уже знал судьбу хозяина избы. Когда-то тот жил в большем селе Курбе, что в 25 верстах от Ярославля, в родовой вотчине князя Андрея Курбского. Особо не бедствовал, но когда князь угодил в опалу, мужикам пришлось туго, а потом Голодные годы налетели, кои унесли всю семью Слоты на погост. Походил, побродяжил по Руси страдник, пока не угодил в монастырскую деревеньку Горушку, принадлежавшую Троицкой обители. Один из монастырских приказчиков пригляделся к Слоте и поставил его старостой, молвив трудникам: