— Ловко, Терентий! — воскликнул Болотников. Не зря волокли осадные пушки. Таких у болховцев нет, их трем крепостным дальнобойникам не тягаться с полевыми.

После пятого залпа сбили верхушку башни с пищальниками; донеслись испуганные вопли. Терентий Рязанец, окутанный клубами порохового дыма, приказал орудийной прислуге слегка пригнуть стволы. Подрыли под станинами утрамбованную землю, подложили дубовые колоды. Дула поопустились.

— К зелейникам!

Вновь ухнули пушки. Два свинцовых ядра с гулким звоном ударились об окованные медью ворота.

— Корежь, вышибай, Авдеич!

Рязанец оглянулся на Болотникова, показал на уши: оглох, не слышу! Иван Исаевич подошел к пушкарю, хлопнул по плечу.

— Так палить, Авдеич!

Рязанец кивнул и побежал к другим пушкарям: пора кидать ядра на стены и за острог. Вскоре забухали, заревели, завизжали тюфяки и мортиры, гауфницы и фальконеты. Ядра: каменные, железные, свинцовые, чугунные, дробовые, литые и кованые — посыпались на город. Гул, грохот, вой, снопы искр, дым!

«А что на посаде?» — подумалось Болотникову. Но из-за стен крепости виднелись лишь голубые и алые маковки храмов. Велел кликнуть мужиков.

— Срубите-ка мне дозорную вышку, ребятушки. Да поспорей!

Вскоре с пятисаженной вышки оглядывал город. Теперь и крепость, и посад, и кремль были как на ладони. От каленых, облитых горячей зажигательной смесью ядер занялись сухие бревенчатые стены, рубленые храмы и избы, дворянские и купеческие терема. Огонь быстро расползался по всему городу. В кривых, узких улочках и переулках метались люди: с баграми, пожитками, бадейками воды… Крик, рев, смятение!

Иван Исаевич, оглядывая Болхов, невольно вспомнил вдруг Раздоры — гибнущую в огне казачью крепость. Сколь пожрало лютое пожарище добра и строений, сколь погибло стариков и детей! Погибло от иноверца, свирепого, злого ордынца, жаждущего добычи. Ныне русич гибнет от русича, гибнет тяглый посад, мужик-трудник, гибнет его родной очаг, скарб, ремесло.

И вновь тревожно стало на душе. Война! Горькая, кровавая война, где от огня и меча падает не только купец и дворянин, но и свой, всеми битый и гнутый, в три погибели закабаленный мытарь. Ох и дорого же ты даешься, волюшка!

«А может, остановить пальбу? — с неожиданной жалостью подсказало сердце. — Остановить разрушение и гибель, снять осаду».

Но тотчас захлестнула другая мысль — жестокая, решимая: Шубнику крест целовали, ниже брюха башку склонили, овцы смиренные! Ну и получайте, коль с карачек подняться не захотели. Тот, кто за Шубника и бояр, тот против воли. Гореть, гореть городу в огне!

Пожарище вовсю загуляло над Болховом. Со стен, на выручку посадским, побежали ратные люди. Хватали багры, раскатывали срубы.

«Наполовину стены оголили. Добро! Пали, Рязанец, пуще пали! Ворота выбьешь — поведу повольницу на крепость. Пали, Рязанец!»

По одной из улочек бежали мальцы, неслись во всю прыть, напуганные, всполошные, норовя укрыться от разбушевавшегося огня.

Из толстой, медной, тупоносой гауфницы с воем и свистом летело дробовое ядро; грохнулось и разорвалось среди десятка ребятишек. Болотников застыл с перекошенным ртом. Господи! Их-то за что?! Картечью… всех разом. Господи!

Спустился с дозорной вышки и, грузный, насупленный, заспешил к Рязанцу.

— Буде!.. Буде, Авдеич!

— Ядер хватит, Иван Исаевич. Чего ж так? — не вдруг понял Болотникова пушкарь.

— Буде! — не владея собой, крикнул Болотников.

Рязанец поспешил: что-то неожиданное вдруг открылось в Болотникове. В глазах его — и злость, и боль, и какая-то невиданная досель страдальческая гримаса до неузнаваемости исказила его лицо. Что-то разом надломило воеводу, и это больше всего поразило Рязанца.

— Буде так буде, — обескураженно буркнул он.

Болотников круто повернулся и быстро зашагал к своему шатру. Мало погодя к наряду примчал вестовой.

— Воевода приказал палить!

Наконец-то с большим опозданием пришел ответ от Истомы Пашкова. Грамоты не было, велел передать на словах:

— Вместе сойдемся у Москвы. Покуда же пойдем двумя ратями.

Отпустив гонца, Иван Исаевич крутнул головой. Хитер и досуж веневский сотник! Не зря гонца при себе придерживал. Не Болотников-де с мужичьем, а Истома Пашков с дворянами Москву колыхнет. Досуж!.. Ну да не надорви пуп, Истома Иваныч. Первая пороша — не санный путь. Обломает тебе крылья Шуйский. Без мужиков Москвы не взять. На бар надежа плохая. Им не за волю биться, а за чины и поместья. Не осилить тебе, Пашков, Москвы. Хочешь не хочешь, а мужичью рать ждать придется.

— Иван Исаевич… Батько! — прервал раздумья Болотникова стремянный Секира. — Глянь, стену пробили. Может, на приступ, а?

Иван Исаевич вышел из шатра, молчаливо обвел глазами дымящуюся крепость. Проломили стену в десяти саженях от стрельницы, ворота же пока не вышибли.

— Опоздаем, батько! Глянь, бревнами заваливают. Ударим в пролом, Иван Исаевич?

— Тебе что — горячих углей в портки насыпали? Не суетись, стремянный. Мало одной бреши. Покуда за ров перевалимся, дыры не будет. Допрежь ворота надо сбить.

Иван Исаевич взметнул на коня и наметом поехал к наряду. За ним устремились Секира с Аничкиным и десятка два ловких дюжих молодцов в голубых зипунах. То была личная охрана Большого воеводы, не покидавшая его ни днем, ни ночью. На охране настоял Аничкин, настоял после недавней дорожной порухи.

В тот день ехали темным глухим бором. На одной из полян внезапно просвистела тонкая певучая стрела. Конь под Болотниковым замертво рухнул. Кинулись искать врага, но того и след простыл. Матвей Аничкин осмотрел железный наконечник и еще больше насупился.

— Стрела отравлена, воевода. Под богом ходишь. Стрелу никак ветром качнуло. Вишь, какой ордынец[48], а то бы…

— Добрый лучник и в ордынец не промажет. Этот же худой… худой у Шубника лазутчик, — жестко произнес Болотников.

— Нам наука. Царь на любую пакость горазд. Поопасись без кольчуги ездить, Иван Исаевич. Да и без охраны тебе боле нельзя. Рать велика, недругу легко затеряться. Остерегись!

— Не каркай! — сердито оборвал Болотников, пересаживаясь на другого коня, и не понять было: то ли он осуждает осторожного Аничкина, то ли злится на коварство Шуйского.

Аничкин, не дожидаясь согласия воеводы, приставил к нему неотлучную охрану.

— Не поддаются, Авдеич? Ужель так ворота крепки?

— Крепки, Иван Исаевич. Одну створку разбили, другая держится. Поди, железом в пять вершков обили. Ни с места! — сокрушался Рязанец.

Иван Исаевич подошел к «Пасынку», самой крупной и тяжелой чугунной пушке весом в пятьсот пудов.

— А ну-ка подай ядро, ребятушки.

— Погодь маленько, воевода. Руки обожгли.

Пушка пыхала жаром, не дотронись. Один из пушкарей плюнул на ствол. Слюна зашипела и тотчас сварилась.

— Ого! Злее индюка. Знать, досталось Пасынку, ребятушки?

— Досталось, воевода. Почитай, полдня ухает. Теперь ни ядра вложить, ни зелья насыпать. Жаровня!

Принялись поливать пушку водой из кожаных мехов. Когда Пасынок остыл, Иван Исаевич подошел к груде каменных ядер. Облюбовал одно, поднял, понес к орудию. Пушкари переглянулись. Силен воевода! В ядре четыре пуда. Закатывали в дуло вдвоем, этот же один управился. Силен!

— Сколь пороху, Авдеич?

— По весу ядра. Но сыплем на три фунта мене. Опасливо.

— Сыпь по полной!

Лубяным коробом (мерой) насыпали в пороховник четыре пуда зелья. Болотников зорко глянул на вражьи ворота, прицелился, обернулся к пушкарям.

— Понизь дуло на пару вершков, ребятушки.

Понизили. Иван Исаевич вновь прицелился. Кажись, ладно. Терентий Рязанец протянул фитиль.

— С богом, воевода.

Болотников приложил фитиль к запальной дыре. Сверкнуло пламя, горячим дыхнуло в лицо, затряслась колесница. Ядро прокорежило ворота, сбило створку, уперлось в железную полосу.

— Шалишь бердыш, пробьем! А ну добавь, ребятушки, полпуда зелья.