— Ночевали у стрельца с Никиткой и Василисой, — продолжал Афоня.

— Это когда на Москву за царевой подачей ходили. Стрелец, кажись, добрый.

— Покличь мне его, — дрогнувшим голосом молвил Иван Исаевич. Ждал стрельца с нетерпением: Аникей Вешняк одним из последних видел жену и сына. А вдруг что-нибудь и поведает об их судьбе. Но Аникей ничего утешительного не сказал.

— За хлебом Василиса и Никитка вместе с Афоней ушли. С того дня боле их не встречал.

— Худо, худо, стрельче, — смуро молвил Болотников. Осушил корец вина (вино показалось чересчур горьким), усадил Вешняка напротив себя, положил тяжелую ладонь на плечо. — Никитку хорошо помнишь?.. Какой он?

Аникей пожал плечами: и зачем это воевода о женке с мальцом пытает? Кто они ему?

— Ладный паренек. Рослый, кудрявый, глаза с синевой.

В мать! У ней глаза васильковые… В кого ж сын нравом? Коль в Василису — добр и ласков, на чужую беду отзывчив. Таких девки любят. А вот вырастет ли из него воин? Сильный, отважный, на все решимый — на кровь, на любые невзгоды, на смерть? Каков все-таки он? Хоть бы одним глазком глянуть на чадо. Обнять, услышать его речи.

Забыв о стрельце, Иван Исаевич надолго ушел в себя.

Через откинутый полог шатра виднелись десятки костров, вокруг которых сидели ратники; пахло дымом и жареным мясом, повольники крутили на вертелах бараньи туши.

«С голоду у Болотникова не пухнут, — невольно подумалось Аникею.

— И мясного и хлебного припасу вдоволь. Сытная покуда служба».

Когда ехал со стрельцами из Москвы, харчевался туго: крестьяне в селах глядели на служилых косо, не то что хлеба — воды не выпросишь. А тут на тебе — сами Болотникову несут. Чудно!

— Слышь, стрельче, — наконец-то заговорил Иван Исаевич. — Дед Терентий давно помер?

— Позалетось, воевода.

— Славный был старик, — Иван Исаевич поднялся, прошелся по шатру. Глаза стали ясными, пытливыми. — Зелейных погребов на Москве много?

— Что? — протянул, поперхнувшись, Аникей. Уж чересчур круто изменил разговор Болотников. — Зелейных погребов?.. Немало, воевода. Случалось, сам видел.

— Да ну? И где ж они?

— В Скородоме, на Яузе. В карауле не единожды стоял.

Болотников окликнул стремянного:

— Аничкина ко мне!

Мысль о Государевом Зелейном дворе давно уже не покидала Большого воеводу. Москва сильна пушками, взять ее приступом будет тяжко. Молвил как-то Аничкину:

— А не взорвать ли нам Зелейный двор к дьяволу!

Аничкин (уж на что невозмутим) ахнул: слишком дерзкой и невыполнимой показалась ему задумка Болотникова.

Дорога тянулась селами и починками, полями и перелесками. Маленький рыженький попик в черном подряснике, поглядывал окрест, горестно восклицал:

— Экое запустение, прости осподи!

Сирые, убогие избенки утонули в бурьяне, нивы заросли чертополохом и лебедой. Мертвая тишь, безлюдье.

— Сошел мужик, — вторил батюшке рослый чернявый детина в сером домотканом кафтане. — Едва ли не сто верст отмахали, а крестьян, почитай, и не видели. Довели ж, кабальники!

Детина зло сплюнул, перекинул с плеча на плечо тощую суму. Батюшка, стуча посошком, поддакнул:

— Довели, сыне. Впусте лежит мирская земля.

Путники, пройдя версты три, сели на обочину. Детина развязал котомку.

— Последки. А до Москвы еще топать и топать. Дотащимся ли?

— Ничё, ниче, Матвеюшка, — успокаивал батюшка. — Даст бог, дотащимся.

Из-за поворота, усыпанного ельником, выехала подвода, за ней другая, третья. Обоз был большой, клади закрыты рогожами. Впереди и сзади обоза ехали стрельцы в темно-синих кафтанах. Один из служилых, с медной бляхой на груди, поравнявшись с путниками, молвил, обращаясь к батюшке:

— Будь здоров, отче. Куда снарядился?

— На Москву, сыне, поклониться святыням.

— А это кто с тобой?

— Дворовый Матвейка. С града Путивля бежим, сыне, — лицо батюшки посуровело. — Нет там боле христовой веры. Диавол вселился в души прихожан, диавол! — поп застучал посохом, забушевал. — Латынянам продались, беглому Расстриге крест целуют! Гришке Отрепьеву, что помышляет святую Русь ляхам на растерзание кинуть, божьи храмы порушить. Нет места в Путивле православному человеку!

— Вестимо, — кивнул служилый. — В бунташном городе попу не место,

— серые навыкате глаза его перебежали на дворового. — Ну, а ты, милок, что скажешь?

Детина безучастно жевал горбушку. Пятидесятник, малость подождав, ткнул в Матвея кнутовищем.

— Аль язык отнялся?.. Молчишь? Да я тебя, сукина сына! — ожег детину плетью.

— Грешно убогого бить! — подскочил к служилому батюшка. — Эк взяли волю беззащитного сечь. Отроду нем он. Грешно!

Пятидесятник, пятясь от разгневанного попика, смиренно молвил:

— Прости, отче… Чего ж пешком? До Москвы еще далече. Садись на подводу.

Чем ближе к Москве, тем все тягостнее становилось на душе Аничкина. Окрест все те же заброшенные села и деревни, поросшие лебедой нивы. Безлюдье! Это в самую-то горячую страдную пору, когда на полях вовсю звенят мужичьи косы! Довели, довели оратая. Уж на что мужик терпелив да покладист, уж на что от родимой избы не оторвешь, но тут вконец прорвало, невмоготу стало под барским ярмом ходить. Сбежал в леса, на Волгу, в землю северскую.

Вот когда-то и ему, Матвею, пришлось покинуть деревню. Отец долго крепился, все еще надеясь обойти на кривой беду. Нет-нет да и молвит сыну: авось выдюжим. Чу, барин оброки окоротит. Глядишь, и нам хлебушка останется.

Матвей же, рассудливый не по годам, говорил в ответ:

— Нет, батя, на барскую милость надежа плохая. Что ни год, то нужды боле. Не видать нам сытой жизни. Глянь, что вокруг деется. Зря мужик не побежит.

— Авось выдюжим, — упрямо твердил отец. Был он домовит, оседл, в Юрьев день за посох не хватался. Но как-то, после Покрова, когда в сусеке и зернышка не осталось, обреченно молвил:

— Все, Матюха, в пору на погост ложиться. Не пережить зиму, околеем.

— Бежать надо, батя, бежать!

Бежали ночью, прихватив с собой немудрящие пожитки. Пройдя с полверсты, Матвей остановился.

— Вы покуда в леске посидите, а я до села.

Вскоре вернулся. Над селом взметнулось зарево.

— Никак хоромы подпалил? Да за то ж нам всем погибель, — перепугался отец.

— И хоромы, и амбары с житом, — зло произнес Матвей.

Они бежали в ту самую черную годину, когда на Руси свирепствовал Великий голод[49], уложив на погосты сотни тысяч крестьян, бобылей и холопов. Не обошла стороной косая и Матвеевых родителей. По Руси бойко гуляла смута. Аничкин примкнул к Хлопку, стал одним из ближних и верных его содругов. Но вскоре бунташное войско было разбито воеводами Бориса Годунова. Раненого Хлопко захватили в плен и зверски казнили. Матвей Аничкин укрылся в Северской Украйне…

А полям, заросшим лебедой, казалось, не было конца и края.

«Ну почему, почему такое запустенье? — горестно раздумывал Матвей. — Экая тишь на нивах! Баре довели, злыдни-баре… Ну, а они-то куда смотрят? Для них каждый мужик на золотом счету. Не будет пахатника, не станет и бархатника. От мужика — и хлеб, и кафтан, и шуба. Что они без мужика? Да ничто! Порожний мех, ни хором, ни дворни, ни поместья. Все — от мужика. Так нет же, не берегут, не щадят оратая, три шкуры с него дерут. Будет ли он в деревне сидеть?! Одна дорога — в бега, подале от кнута и барского разбоя. Вот и зарастают нивы бурьяном, вот и скудеют усадища. А баре что? Ужель того не ведают, что мужиком живы, ужель все малоумки? Да на мужика им надо богу молиться. Так почему ж?»

Сколь раз ломал голову, но так и не находил ответа…

В сумерки обоз подошел к реке Наре.

Через два дня завиднелись золоченые кресты Донского и Даниловского монастырей. «Батюшка» истово закрестился.

— Слава те, владыка небесный! Зрю святые обители.

Спрыгнул с подводы и бодро зашагал, постукивая посошком.

— До Москвы еще пять верст. Сапог не хватит, отче, — посмеиваясь, молвил возница.