— В крепость Вора не пустим. Не так-то уж он и силен. Идет мужичье с дубинками. Куды уж ему крепости брать!

К осаде воевода подготовился изрядно. Расчистили и заполнили водой крепостной ров, подсыпали земляной вал, подновили дубовые стены, ворота и башни, затащили на помосты пушки, затинные пищали и тяжелые самострелы. Не обижена крепость ядрами, картечью и порохом; вдоволь запасено смолы и каменных глыб.

Вместе с воеводой сновал по крепости Афанасий Пальчиков. Сказывал служилым:

— Не верьте подметным письмам Ивашки Болота. Никакого царя Дмитрия и в помине нет. На Москве сидел беглый расстрига Гришка Отрепьев. Храмы божий осквернил, старозаветные устои рушил. Помышлял с ляхами христову веру на Руси искоренить. Вместо храмов — иноверческие костелы и вера латынянская. Каков, святотатец! На Москве — богохульство неслыханное. Срам, блуд, разбои. Сколь Гришка государевой казны разворовал да пропил, сколь иноверцам раздал, сколь невинных девиц сраму предал. Ерник, прелюбодей, антихрист!

Ронял зло, отрывисто, накаляясь от гнева. Говорил о том и служилым, и тяглому посадскому люду, говорил на торгах и площадях.

— Ныне же нового святотатца выродили, вновь скверну на Русь пустили. На Москву-де идет, на царство Московское. Ужель вновь дозволим надругаться над верой христовой?!

Читал грамоты царя Василия, инокини Марфы, сулил болховскому люду государевы милости.

Усердствовали попы и чернецы. Молебны, крестные шествия с чудотворной иконой Дмитрия Углицкого, проклятия воров на литургиях, вещие вопли и кликуш и юродивых во Христе… Народ заколебался. Прежде царя Василия хулили, Дмитрия Иваныча как избавителя ждали, ныне же, после приезда из Москвы государева посланника и неистовых проповедей благочинных, поутихли, призадумались: а вдруг и в самом деле Дмитрий Иваныч не истинный?

Афанасий Якимыч доволен: тихо стало в городе, не слышно более горлопанов. Вывел крамолу. В первые дни, как приехал, бунташные речи сыпались из каждой слободы. Хватал, увечил в пыточной, казнил. Укоротил языки. Смолкли! И не только смолкли, но и в Красно Солнышко, кажись, изверились. Не подкачали пастыри. Ныне и стар, и мал на стены выйдет. Не взять Ивашке Болоту крепости, зубы сломает. А тут и царева рать подоспеет.

К Болхову подошли после полудня, окружили с трех сторон.

— А может, и реку перейдем? — предложил Нагиба.

— Уж брать, так в кольцо, — вторил ему Нечайка.

Но Иван Исаевич совета не принял:

— Под пушки лезть? Нет, обождем, други. Тесно тут войску.

Болотников объехал город, остановился на берегу Нугри.

— Добрая крепостица. Сказывают, ордынцы тут не раз спотыкались. Крепко стоит.

Болховцы высыпали на стены. Вокруг крепости стало огромное вражье войско; оно рядом, в трех перелетах стрелы — грозное, оружное.

У Пальчикова в смутной тревоге дрогнуло сердце: такой рати он не ожидал. Воров — тьма-тьмущая! Эк набежало мужичья. Да и казаков изрядно, не перечесть трухменок. Сколь же их с Дикого Поля привалило?.. Да вон и пушки подкатывают.

Заскребли кошки на душе и у болховского воеводы: туго придется. Ивашка Болото — воин отменный, лихо Трубецкого расколошматил. Восемь тыщ-де уложил. Каково?

Неспокойны стрельцы, служилые люди по прибору. С бунтовщиками биться будет тяжко. Слушай воеводу! «Мужичье с дубинами». Хороша голь. И сабли, и пистоли, и пушки.

— Крепкая рать, — уныло бросил один из стрельцов.

— Крепкая, — поддакнул другой. — Многи в броне.

Серебрились на солнце кольчуги, панцири, шеломы, кроваво полыхали овальные щиты.

Скребли затылки слобожане:

— За Вором бы экая силища не пошла. Как бы не промахнуться, православные.

— А владыка что сказывал? Вор-де.

— Так ить и владыкам не все ведомо.

— А царица Марья? Сама-де Дмитрия в Угличе похоронила. Ужель свово же сына хулить будет?

— Ох, неисповедимы пути господни, православные… А все ж царь-то Василий на лживые грамотки горазд. Не промахнуться бы.

Глашатай Болотникова подъехал к водяному рву, громко и зычно прочел грамоту царя Дмитрия Иваныча. Со стен закричали:

— Быть оного не может! В Угличе сгиб царевич Дмитрий!

— Воровская грамота!

Бирюч вознес над головой столбец.

— Глянь, с государевой печатью!

Со стен:

— Не верим! Государева печать на Москве у царя Василия!

— Облыжна грамота!

Кричали дворяне, стрелецкие головы и сотники, купцы, приказные Земской избы. Посадская же голь помалкивала, выжидала. Но вот выступил вперед известный всему городу кузнец Тимоха, прозвищем Окатыш. Крепкий, округлый, борода до пояса.

— А не поглядеть ли нам грамоту, православные?

— Глянем! Открывай ворота! — поддержали кузнеца слобожане.

Воевода недовольно поджал пухлые губы. Ишь, чего чернь удумала. Крепость ворогу открыть! Крикнул было стрельцам, чтоб пуще глаз стерегли ворота, но кто-то из посадских уже вынырнул из окованной медью калитки и подбежал ко рву.

— Кидай грамоту!

Глашатай повернулся к рати.

— Дай копье!

Дали. Глашатай вдел свиток на копье, метнул за ров. Посадский потрусил к воротам. Войдя в город, на стену не полез, сунулся с грамотой к слобожанам. Вертели в руках, щупали, осматривали, покуда свиток не оказался у Тимохи Окатыша.

— Че без толку пялиться? Мы царевых грамот сроду не видывали. Айда к приказным.

Пошли к дьяку. Тот глянул на печати, степенно крякнул.

— Царева. С оными же в приказ, — поперхнулся, наткнувшись на злые глаза государева посланника Афанасия Пальчикова. Тот выхватил грамоту, забушевал:

— Аль неведомо тебе, дьяк, как сия печать у воров оказалась? Похитил ее из дворца Мишка Молчанов да ляхам продал. В опалу захотел?

Дьяк понурился. Пальчиков же продолжал огневанно:

— Мишка Молчанов — бабник, богохулец и чернокнижник. Его еще Борис Годунов за колдовство кнутом стегал. Сидеть бы Мишке и не рыпаться, да вдруг на престоле Самозванец очутился. И кого же в свои любимцы взял Расстрига? Мишку Молчанова! Охальника и блудника, что Гришке Отрепьеву девок со всей Москвы и монастырей поставлял. Поди, слышали, как над Ксенией Годуновой лжецарь измывался? Да что Ксения! — побагровев, еще более взорвался Пальчиков. — Дочь мою Настеньку, чадо любое, Мишка Молчанов к Расстриге на блуд увез. Заодно насильничали!

По толпе пошел недовольный гул: ишь какой злыдень да ерник Самозванец.

— Проклять и сжечь сию грамоту! — рыкнул архиерей.

— Сжечь! — вторили ему попы и монахи.

— Сжечь! — грянуло воинство.

— Сжечь! — отозвалась посадская голь.

То было ответом на мирный призыв Болотникова.

С крепостных стен ударили пушки. Одно из дробовых ядер разорвалось в пяти саженях от орудийной прислуги. Трое болотниковцев были убиты.

— Вспять, вспять! — заорал Терентий Рязанец.

Наряд поспешно оттянули назад.

«Лихо начали, — невольно одобрил болховцев Иван Исаевич, и тотчас нахмурь испещрила лоб. — Быть крови. Не зря лазутчики донесли, что крепость верна Шуйскому».

Поехал к наряду. Ныне у пушкарей хлопот полон рот: насыпали раскаты для пушек, устанавливали заградительный дощатый тын, крепя его дубовыми подставами, калили чугунные ядра в походных кузнях, рыли глубокие ямы для зелья, подкатывали к орудиям бочки с водой.

С крепости вновь ухнули пушки, но ядра ткнулись, не долетев до тына.

— Буде, побаловались, — выкинул кукиш Рязанец и побежал к зелейным ямам, закричал: — Да разве можно одними досками крыть! А что, как загорятся? Дерном, дерном заваливай!

Через час-другой наряд изготовился к бою. Иван Исаевич неотлучно был среди пушкарей, приглядывался к Рязанцу. Сноровист и сметлив. С таким, кажись, не оплошаешь, думал он, ишь как гораздо пушки расставил.

Все четыре тяжелые осадные были нацелены на входные ворота, на вражеские жерла орудий.

— Начнем, воевода? — размашисто перекрестился Рязанец.

— С богом!

Пушкари поднесли горящие фитили к зелейникам. Взметнулось пламя, пушка дернулась, оглушительно рявкнула, выбросив из ствола тяжелое двухпудовое ядро. С воротной башни посыпалась щепа.