— Станишников губить, собака! — наливаясь клокочущим гневом и пробиваясь к наряду, закричал Федька.
Пушкарей оставалось все меньше и меньше.
Кузьма Смолянинов отскочил к пушке, схватил дымящийся фитиль, отчаянно крикнул:
— Не гулять вам по Руси, ироды! Не служить Расстриге!
Федька, углядев, как голова метнулся к бочонку, заорал:
— Вспять, вспять, донцы!
Но в ту же минуту раздался оглушительный взрыв. Десятка два казаков были убиты.
Федьку едва не вышибло из седла; усидел, зло скрипнул зубами.
— Смерть барам, станишники!
— Смерть! — яро отозвалась повольница.
Дворян смяли с угора, погнали к Недне.
Остатки полков Трубецкого и Нагого бежали к Орлу.
Дружина Болотникова ликовала.
Иван Исаевич снял шелом. Набежавший ветер взлохматил черные с серебром кудри. Глянул на рать, земно поклонился.
— Слава тебе, народ православный! Слава за победу, что немалой кровью добыли. Враг разбит, но то лишь начало. Нас ждут новые сечи. Впереди — царь Шуйский с боярами. На Москву, други! Добудем волю!
Часть III
ОГНЕМ И МЕЧОМ
Глава 1
ИСТОМА ПАШКОВ
Пятитысячное войско дворянской служилой мелкоты двигалось из Путивля к Ельцу. Ехали конно, с обозом и «даточным» людом. Воеводой — веневский сотник Истома Иваныч Пашков.
Среди дворянского войска находился и казачий отряд в три сотни; донцы примчали в Путивль с Раздоровского городка, примчали шумные, дерзкие. Галдели, потрясая саблями:
— Не люб нам боярский ставленник! Не видать Дону зипунов и хлеба. Гайда к царю Дмитрию!
Ярились, драли горло. Истома Иваныч довольно оглаживал русую бороду. Ишь как на Шуйского озлобились! То и добро. Чем больше у Шуйского недругов, тем скорее его погибель. Боярский царь на троне — горе дворянству. Не видать ни чинов, ни вотчин, ни мужика пахотного. Высокородцы все к себе пригребут. Шуйский боярам крест целовал. По гроб ваш-де буду, не допущу ко двору худородных! Не позволю издревле заведенные порядки рушить. Борис Годунов норовил на старину замахнуться, так бог его и наказал. Сдох в одночасье. Из святого храма изгнан.
Тело Бориса, погребенное по царскому чину в Архангельском соборе, выкопали с позором и, сунув в некрашенный гроб, отвезли на Сретенку и захоронили на подворье Варсонофьевского монастыря. Там же закопали царицу Марью и царевича Федора, убитых Голицыным, Молчановым и Шелефединовым.
Михайла Молчанов ныне у шляхты в Сандомире. Сказывают: высоко вознесся, подле самого царя Дмитрия ходит. Государь же вот-вот выступит на Русь. Худо придется Шубнику.
Пашков всегда недолюбливал князя Василия, а теперь и вовсе возненавидел. Случилось это два года назад, когда Истома был послан веневским головой на Москву. Время голодное. В стольном граде нещадно разбойничала чернь.
Ехал по Москве зимними сумерками. В одном из глухих переулков навалились на Истому лохматые мужики с дубинками; вмиг стащили с коня, натянули на голову мешок, опутали веревками и куда-то поволокли.
Мало погодя притащили Истому в душный, закоптелый сруб; скинули мешок, освободили от пут. В срубе смрадно чадил факел, воткнутый в железный ставец.
Пашков молчаливо обвел хмурыми глазами татей. Их было около десятка: кудлатые, в рваных дерюжках, в старых облезлых шапках.
— Перетрухнул, барин? — вопросил рослый сухотелый детина.
— Мне вас, лиходеев, пужаться неча, — спокойно отозвался Истома.
— Так ить живота лишим, — подскочил к Пашкову худой, длинношеий космач со злыми прищуренными глазами. Выхватил из-за голенища сапога нож, приставил к Истоминой груди. — Кровя выпущу, барин. Страшно, хе-хе.
— Страхов много, а смерть одна, тать.
Лихой присвистнул.
— Нет, ты глянь на него, Тимоха! — повернулся космач к детине. — Эких бар мы ишо не заарканивали. Ужель и впрямь не боится?
Кольнул Пашкова в шею, потекла кровь.
— Буде, Вахоня! — строго прикрикнул Тимоха и, поднявшись с лавки, подошел к Истоме.
— Ране не зрел тебя на Москве. Никак уездный дворянин? Чего ж без слуг пожаловал? В Белокаменной у нас лихо. Откуда ты?
— Не пред тобой мне ответ держать, — сердито молвил Пашков.
— Вестимо, — хмыкнул Тимоха. — Баре перед смердом шапку не ломают… А по одежде ты служилый. Вон и пистоль, и сабля, и бляха с царским орлом. В головах ходишь, а?
— Не твое песье дело. Кончай уж.
— Не задолим, барин, — вновь подскочил Вахоня. — В сей миг на тот свет отправим.
Истома глядел на лица татей и отрешенно думал:
«Не гадал, не ведал, что так помереть придется. Ну, да все от бога, каждому свой удел… Брониславу жаль. Кручиниться станет, с горя иссохнет… Чада? Чада погорюют малость и забудут. Ребячьи слезы недолги. А супругу жаль. Славная женка…»
— Слышь, барин, за кого грех замаливать? — вопросил один из разбойников.
— Не вам, душегубам, за меня богу молиться, — насмешливо бросил Пашков. — Есть кому… Дайте весточку в Венев. Супруга там моя, Бронислава Захаровна Пашкова. Да не сказывайте, что от лихого ножа загиб. Преставился, мол, в одночасье. Все ей горевать полегче.
— Выходит, Пашков?.. А холопы у тебя водятся? — полюбопытствовал Тимоха.
— Не без того, тать.
— Так, кормишь ли? Мы-то с голодухи в разбой пошли. Князь Василий нас не прытко жалует.
— Мои люди разбоем не промышляют. Издельем заняты. А коль при деле, так и харч получают.
— И на сукно даешь?
— А чего ж не дать, коль лодыря не корчат. Таких драных у меня нет.
Пашков говорил все так же спокойно, как будто и не стоял у смертного порога.
— Да врет он, Тимоха. Все они одним миром мазаны. Чё с ним толковать? Кончай дворянчика!
— Погодь, Вахоня, не суетись… Чую, правду сказывает. Снимите с него кафтан.
Тимоха протянул Пашкову свою сермягу.
— Не обессудь, барин, другой нет. Облачись — и ступай с богом.
— Ужель отпустишь? — насупился Вахоня. — Да он на нас стрельцов наведет. За татьбу не помилуют.
— Ничё, — рассмеялся Тимоха. — Барин, чу, не обидчив, авось не выдаст. А кафтан новый наживет. Проводи его, братцы.
Двое из холопов вывели Истому из подклета. На подворье — черным-черно. Шли мимо людских, амбаров, конюшен, поварен. Было ветрено и морозно, снег поскрипывал под ногами. Истому пронизывал холод. Рваная сермяга едва прикрывала тело. Вернуть бы теплый кафтан на лисьем меху!
Неподалеку послышались голоса, замелькали огни фонарей.
— Князь с обходом!
Лихие юркнули за амбар, Пашков же вскоре очутился среди оружных людей.
— Чего ночью по двору шастаешь? — подняв фонарь и пытливо вглядываясь в Истому, строго молвил щуплый скудобородый старичок в долгополой бобровой шубе.
— А ты кто? — спросил Истома.
— Я-то-о-о? — подслеповато щурясь, протянул старичок. — Сдурел, холоп!
Ближний от старичка человек, такой же низкорослый, но более плотный и густобородый, огрел Истому посохом.
— На колени, смерд!
Пашков аж побелел от гнева.
— Ни я, ни родичи мои в холопах не бывали!
Старичок захихикал, жидкая бороденка его задергалась, из глаз потекли слезы.
— Блаженный на мой двор приблудился.
— И впрямь, юрод. Морозище, а он без шапки. Да еще выкобенивается. Нет, ты зрел таких холопей, князь Василий?
— Не зрел, князюшка Митрий. Серди-и-тый, хе-хе. Как же кличут тебя, юрод?
Истома молвил с укором:
— Грешно вам, князья, надо мной измываться. Пред вами тульский дворянин Истома Иваныч Пашков.
Князья и послужильцы рассмеялись пуще прежнего.
— Всяких юродов видал, но чтоб себя дворянином возомнил, таких не встречал, — тоненько заливался князь Василий.
— Глянь, братец, он не токмо шапку, но и крест потерял. А без креста на Руси не живут. Глянь же, князюшка.
Истому наконец-то осенило. К князьям Шуйским угодил! К братовьям Дмитрию и Василию. Так вот они каковы!
— Стыдитесь, Шуйские! Крест лихие сорвали. Буде глумиться. Вольны вы над холопами своими, я ж вам не кабальный. Стыдитесь!