Сотня «даточных» мужиков, под началом Семейки Назарьева, находилась с обозами у речки Недны. Семейка озабочен: идет лютая сеча, а мужики без дела сидят.

— Куды ж нам? — тормошили его «даточные». — Надо бы к своим лезть.

— А проку? — отмахивался Семейка. — Покуда до своих продеремся, в куски посекут.

— Так нешто сиднем сидеть? Не простит нам Иван Исаевич.

Семейка не знал на что и решиться; потерянно сновал меж мужиков, затем сказал:

— Смекаю, воевода Нагой вот-вот к Трубецкому тронется. Не будет же он глядеть, как бар бьют.

— Ну?

— Пойдет же Нагой и через Недну. А тут мосты, что мы ладили. Взять топоришки и… Кумекаете?

— Дело, Семейка. Айда к мостам!

Битва шла третий час.

Ожидал Нагой.

Ожидали кромцы.

Ожидал Болотников.

Наконец Трубецкой не утерпел и прислал к Нагому гонца.

— Воевода повелел снять половину твоей рати, князь Михайла.

— Аль лихо Юрью Никитичу? — усмешливо бросил Нагой.

— Покуда наравне с ворами бьется. А как твои, батюшки князь, подойдут, тут ворам и конец.

Михайла самодовольно глянул на тысяцких.

— Слыхали? Повыдохся Трубецкой. Не ему — нам венчать сечу. Нам — слава. В бой, воеводы!

Оставив под стенами крепости половину дружины, Михайла Нагой двинулся на выручку Трубецкому.

Дворяне-ополченцы, не единожды бывавшие в битвах, сражались остервенело. Ведали: пред ними подлая чернь. Злобно рубили мужиков и холопей, бунташных казачишек, возмутивших Московское царство.

Иван Исаевич взирал на битву. Суровое сухощавое лицо его казалось окаменелым.

«Тяжко русскому на русского меч поднимать, — в который уже раз обожгла беспокойная, давящая мысль. — Жестокие будут сечи. Но без крови воли не добыть».

Мирон Нагиба тронул Болотникова за плечо.

— Не пора ли, Иван Исаевич.

Болотникову и самому не терпелось кинуться в бой, но ратное чутье подсказывало: не торопись, улучи момент — и ударь так, чтоб вражье войско было разбито наголову. Тем весомей и громче победа. А победы сей ждет вся сермяжная Русь.

Полки Нагого вклинились в ряды казаков. Этого-то и выжидал Болотников. Обернулся к рати, затаившейся в зарослях, воскликнул:

— Ныне и наше время приспело! На врага, други!

Пятитысячная дружина скатилась с крутояра, перебралась на левый берег. Оруженосцы подали воеводе широкий длинный меч, серебристую кольчугу, шлем-ерихонку[43], красный овальный щит с медными бляхами. Болотников, облачившись в доспех, глянул на рать:

— В бой, ребятушки! Сокрушим господ-недругов!

В стане Нагого сумятица. Воровская рать будто с неба свалилась! Вновь заголосили рожки и трубы, загудели набаты; растерянно сбегались в сотни воины.

Тяжело стало на душе князя Трубецкого.

«В капкане!.. Вчистую объегорил Ивашка. Теперь лишь на господа бога уповать».

Надев на голову высокий золоченый шишак с кольчатой бармицей, молвил:

— С нами царь и бог. Айда на бунтовщиков!

Тяжелый, осанистый, в сверкающем панцире, повел на чернь отборную тысячу.

Пешая рать Болотникова сошлась с полками Михайлы Нагого. Подле воеводы сражались Мирон Нагиба и Устим Секира. Неотступно следовал за воеводой и Афоня Шмоток. Иван Исаевич хотел было оставить крестного на крутояре, но Афоня заершился.

— Не обижай, батюшка. Зазорно мне в кусту отсиживаться. Ты не мотри, что я мужичок с вершок. Ворога сноровкой бьют. Чать, бывал в сечах. Дозволь, батюшка!

Болотников скрепя сердце дозволил, однако ж Мирона упредил:

— Дорог мне Афоня. Молви ратникам, чтоб оберегали.

Дружина Болотникова навалилась на стан Нагого широко развернутыми крыльями. Мужики-севрюки яро насели на дворянское войско; насели с рогатинами и боевыми топорами, палицами и кистенями…

Страшен, неистов Болотников; его тяжелый меч вырубал улицы во вражьем войске. Мстил за горькую долю, боярские обиды, обездоленный люд. Сцепив зубы, бесстрашно и неукротимо лез вперед, увлекая за собой повольников.

Богатырствовал Добрыня Лагун, сокрушая бар пудовой палицей.

Богатырствовал казачий атаман Мирон Нагиба.

Богатырствовало народное войско.

Полки Михайлы Нагого, отступив, закрепились за подводами; соединили полукольцом сотни телег.

Повольники, наткнувшись на прочный заслон, остановились.

— Что будем делать, воевода? — вопросили начальные.

Болотников, оглядев поле брани, усеянное трупами и ранеными, приказал:

— Ловите барских коней.

Поймали с сотню. Иван Исаевич взметнул на белого аргамака. Теперь воеводу стало видно всей дружине.

— Не притомились, ребятушки? Знатно погуляли ваши топоры да сабли по барским шеям. За обозы попятились, недруги. Ну да клин клином вышибают. Не отсидеться барам за сей крепостью. Сколь кобылке ни прыгать, а быть в хомуте. Вперед, други! Круши царево воинство! Впере-е-ед!

Взмахнув мечом, поскакал на обоз; за воеводой бурным грозным потоком устремились вершники и пешие ратники.

Конь под Болотниковым резв и стремителен. Иван Исаевич припал к густой шелковистой гриве, сливаясь с горячим скакуном. Внезапно дохнуло ковыльной степью, Диким Полем, лихим казачьим набегом, когда он удало и неудержимо несся на злого ордынца.

Все ближе и ближе подводы, все быстрей и стремительней бег аргамака. За обозным тыном — длинные острые копья, сверкающие шеломы, злобные лица, смерть. На какой-то миг захотелось осадить коня, но короткую ознобную вспышку тотчас захлестнула всепоглощающая, ничем не обузданная ярость.

На полном скаку перемахнул через вражий заслон. Молнией засверкал меч. Чем-то острым и жгучим ударило в плечо, но Иван Исаевич, не замечая боли, крушил господ-недругов.

Подоспели Мирон, Нагиба, Устим Секира, Добрыня Лагун… В открывшийся проход густо хлынули ратники. Рубили врагов, раскидывали телеги. Дюжие мужики, вооружившись длинными, увесистыми оглоблями, били дворян по панцирям, колонтарям и шеломам, сбивали наземь.

Звон, лязг мечей и сабель, ржанье коней, злые отчаянные вскрики воинов, хрипы и стоны раненых…

Сеча!

Над ратным полем зычный воеводский клич:

— Навались, навались, ребятушки!

Не выдержав натиска, дворянские полки Нагого откатились к стану Трубецкого.

Кольцо замкнулось!

Дружины Болотникова, Берсеня, Нечайки и Беззубцева тугим обручем стянули царево войско.

Враг сник, заметался. А тут и оружные кромцы выскочили. Ратники Нагого, отступая, побежали к Недне. Но все пять мостов рухнули, служилые забарахтались в воде; кольчуги, латы и панцири тянули дворян на дно. Кое-кому удалось выбраться на берег, но тут набежала сотня Семейки Назарьева с топорами и орясинами.

Один из дворян, кошкой сиганувший на старую ветлу, заорал:

— Измена, служилые! Секи мужичье!

Семейка пальнул из пистоля. Дворянин охнул и грянулся оземь. Служилые кинулись было на мужиков, но, увидев скачущих казаков, побежали вдоль Недны к спасительному угору с пушкарским нарядом.

А кольцо все сужалось. Дворяне заполонили угор. Кузьма Смолянинов сокрушенно забегал среди воинства.

— Куды прете?! Мне ж палить надо. Прочь от наряда!

Но все смешалось: и пушкари, и обозные люди, и дворяне служилые. Встретить воров картечью и ядрами стало невозможно.

Федька Берсень, углядев переполох на увале, гаркнул:

— Добудем наряд, донцы! Гайда!

— Гайда!

Казачья лавина понеслась к увалу.

«Ныне мои будут пушки. Ныне не осыплют дробом. Кузьму Смолянинова в куски изрублю!» — несясь на гнедом скакуне, жестоко думал Федька.

Служилые встретили казаков в сабли. Берсень бился с дворянами и зыркал по сторонам: искал пушкарского голову. Знал: тот большой, могутный, рыжебородый, на кафтане его должна быть медная бляха с орлом.

И приметил-таки! Голова отбивался невдалеке от казаков; отбивался отважно, полосуя донцов тяжелой саблей; от могучих ударов летели казачьи головы.

— Не робей, не робей, пушкари! Постоим за царя-батюшку! — восклицал Смолянинов.