Афоня Шмоток, поглядывая из чащи на вражий стан, бормотал заговор:

Срываю три былинки: белая, черная, красная. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров Буян, под меч-Кладенец; черную — покачу под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а в гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского; белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой. Красная былинка достанет Ивану Исаевичу меч-кладенец, черная — уздечку бранную, белая — откроет колчан с каленой стрелой. С тем мечом-кладенцом выйдет воевода на рать злу боярскую, с той уздечкой обротает коня ярого, с тем колчаном, с каленой стрелой одолеет силу вражью…

— Ты че губами шлепаешь? — подтолкнул Шмотка Устим Секира.

— Не встревай! — огрызнулся Шмоток. Знал: помеха при заклинании — худая примета. — Все дело спортишь, дуросвят.

Стремянный, посмеиваясь, отошел к Болотникову. У Ивана Исаевича напряженное лицо.

«Что ж с Нечайкой? Ужель в болотах застрял? Ежели так — все мои помыслы псу под хвост… Федор первым не выдержит. Полезет напролом и угодит под пушки. Потом ввяжется Юшка Беззубцев. И ему придется туго…»

— Глянь, Иван Исаевич!.. Скачут! — воскликнул Секира.

Болотников, приложив к челу ладонь козырьком, посмотрел на дорогу.

— Скачут, да не те… То не Бобыль.

Всадники неслись бешено, во всю прыть, и что-то отчаянно кричали; за ними показались новые вершники.

Лицо Болотникова посветлело.

— Нечайка!

К Кромам отступали остатки морозовской рати. Казачья лавина, сметая врага, приближалась к стану Трубецкого.

— Ну, слава богу! — размашисто перекрестился Болотников. — Скоро, други, и наш черед.

К шатру Трубецкого примчал всадник на взмыленном коне.

— Беда, воевода! Морозов разбит.

— Кем разбит? Откуда! — встрепенулся Юрий Никитич.

— Карачевскими ворами. Те сустречь Морозову выступили. Служилые казаки. Почитай, всю рать положили. Ныне на Кромы прут!

— Какие казаки? Чушь! В Карачеве и двух сотен служилых не наберется. А тут много ли?

— Тыщи с три, воевода.

Трубецкой тому немало подивился. Откуда свалилось казачье войско? Уж не с Брянска ли набежали? Там еще в мае от царя отложились.

Но дивило Трубецкого и другое. Как могли бунтовщики напасть на его стан с сорокатысячным войском? Дерзость неслыханная!

Застучали барабаны, заиграли рожки, запели трубы. Вражье войско изготовилось к бою.

По телу Ивана Исаевича пробежал легкий озноб. Вот он, решающий час! Сколь дней и ночей думал о нем, сколь готовился к сече!

На стены крепости высыпал весь город. Взоры кромцев обращены на полунощь. Что там? Кто пришел на подмогу?

Болотникову хорошо виден воеводский шатер Михайлы Нагого; воевода, закованный в латы, сидит на белом коне. Ни одна сотня не выслана к стану Трубецкого.

«Кромцев пасется, — подумал Иван Исаевич. — Нельзя боярину оставлять крепость. Кромцы ударят в спину».

Дружина Нечайки вклинилась в рать Трубецкого. Казаки давили конями, рубили саблями, разили из пистолей и самопалов.

— Гарно бьются, — крутил длинный смоляной ус Устим Секира.

— Так их, Нечаюшка; Колошмать неправедников! — восклицал Афоня.

— Увязли… Теперь тяжко будет, — посуровел Болотников.

Нечайке и в самом деле было тяжко: враг наседал со всех сторон. Закричал:

— Сбивайтесь в кулак, донцы! Крепись, хлопцы!

Сбились в ежа, ощетинились копьями, но многотысячная вражья рать сдавила клещами. Наседая на казаков, дворяне орали:

— Попались, гультяи!

— Кишки выдавим, крамольники!

Нечайка, рубя врага направо и налево восклицал:

— Не бывать тому, сучьи дети! А ну, получай!

Прикрываясь щитом, могуче взмахнул саблей и развалил дворянина до пояса. Быстро глянул на закат[42], повеселел.

— Юшка выступил, хлопцы! Гайда, донцы!

— Гайда!

Трубецкой обомлел: с заката надвигалась новая конная рать. Окстился. Уж не дьявольское ли наважденье? Святые угодники! Да левей же стана болото на болоте. Как смогли воры зыбуны пройти?!

Однако мешкал недолго. Выставил перед казачьей лавиной пешую рать со щитами и копьями. Сотни сомкнулись рядами. Вперед же вымахнули налегке конные лучники. «Ловок Юрий Никитич! Бывал в сечах. Запросто Трубецкого не осилишь. Да вон и тяжелые самострелы подтянул. Ловок! — мысленно похвалил царского воеводу Болотников. Юшка Беззубцев не дрогнул. Привстав на стремена, гаркнул:

— Сомнем ворога, казаки! Впере-е-д!

Навстречу повольникам полетели длинные красные стрелы. Десятки казаков и коней были убиты. Одна из стрел смахнула с Юшкиной головы трухменку, но из оскаленного рта хриплый, неустрашимый клич:

— Впере-е-ед!

Лучники, опустошив меховые колчаны, спрятались за пеших ратников; те опустились на колени, заслонились щитами, высунули копья.

Казачьи сотни, напоровшись на железный заслон, остановились. Падали наземь кони, всадники.

Князь Трубецкой, взирая на битву с невысокого холма, довольно огладил бороду.

— Это вам не купчишек зорить, разбойники!

Кивнул тысяцким:

— Как токмо воры отступят, давите конницей.

Но казаки не отступили; во вражьем заслоне удалось прорубить окно.

Трубецкой, как будто его могли услышать ратники, закричал:

— Смыкайтесь! Не пущай воров!

Но в открывшуюся брешь вливались все новые и новые десятки казаков.

— Теперь не остановишь, теперь прорвутся! — повеселел Секира.

— Не пора ли и нам, Иван Исаевич? — нетерпеливо вопросил Мирон Нагиба.

— Рано, друже, рано.

А брешь все ширилась, и теперь уже не десятки, а сотни повольников вклинивались в боярское войско.

Заслон рухнул, распался. Пешие ратники, не выдержав казачьего напора, побежали.

— К Нечайке, к Нечайке, донцы! — послышался новый приказ Юшки Беззубцева.

Дружина Бобыля рубилась с удвоенной силой. Помощь приспела! Натиск врага ослаб: часть дворянской конницы выступила встречу Беззубцеву. Нечайка, увлекая за собой казаков, гулко, утробно орал:

— К донцам, хлопцы! К донцам!

Вскоре дружины Бобыля и Беззубцева слились. Битва разгоралась едва ли не по всему стану Трубецкого.

А Михаила Нагой все еще выжидал, лицо его то супилось, то вновь оживало. Вначале, когда внезапно нахлынувшее казачье войско оказалось в тисках Трубецкого, Михайла досадливо поморщился.

«Побьет вора Трубецкой. То-то ли занесется. Один-де побил, без Михайлы. Похвальбы-то в Боярской Думе! От царя щедроты. Нагим же — обсевки».

Но вот на стан Трубецкого набежало новое войско, потеснив пешую рать и конницу. Михаила злорадно ухмыльнулся. Пятится Юрий Никитич! Где уж ему с ворами управиться. Нет, князь, без Нагого не обойтись, кишка тонка. Пусть тебе воры наподдают, то-то спеси поубавится.

Ждал от Трубецкого гонца, но воевода покуда и не помышлял о помощи.

«Воров едва не впятеро мене, долго им не продержаться», — думал Юрий Никитич. — Да и стрелецкий полк еще в запасе. Побью воров и без Мишки».

Но когда воеводе донесли, что по путивльскому большаку движется в сторону Кром новое мятежное войско, Трубецкой потемнел лицом.

«То уж сам Ивашка Болотников! Отсиделся, вор… В двух верстах. Под самым носом! Но как же разъезды не приметили? Войско — не блошка, в рукавицу не упрячешь. Проморгали, верхогляды! Знать, Ивашка скрытно шел, ночами».

Надеялся на большой пушкарский наряд с Кузьмой Смоляниновым, на стрелецкий полк.

Но воры почему-то по путивльской дороге дальше не пошли: минуя увал с царскими пушками, стали просачиваться к стану перелесками.

Трубецкой и вовсе помрачнел.

«О наряде заранее сведали… На московском тракте обожглись, так осторожничать стали. Ну да еще поглядим, кто кого».

Трубецкой выслал на подмогу стрельцам конное войско в четыре тысячи. Теперь уже сеча началась с трех сторон. За восток же Юрий Никитич не опасался: там река Кромы, непролазный бор и крутые овражища. Воры с востока не появятся.