— Ниче, ниче, ребятушки. Час терпеть, а век жить. Придет солнышко и к нашим окошечкам.
До полудня было еще добрых два часа. Дружина укрылась в бору.
Отдыхали. Жевали хлеб и сушеное мясо, запивая квасом из баклажек. Мирон Нагиба, прикладываясь к горлышку, блаженно крякал.
Афоня повел носом, подсел к Нагибе, рассмеялся.
— Знать, крепок квасок, Миронушка?
— Буде зубы-то скалить, — заворчал Мирон и воровато покосился на Болотникова. (Воевода на время похода приказал вылить из баклажек вино и горилку). Слава богу, не приметил. Сидит в сторонке и ведет речи с ратниками.
Нагиба показал Афоне кулак и сунул баклажку за пазуху. Шмоток, посмеиваясь, побрел меж дружинников. Стал супротив могутного русобородого ратника в домотканом азяме. То был Добрыня Лагун из комарицких мужиков; подле Добрыни лежала огромная палица, обитая железом.
— И впрямь Добрыня Никитич… А все ж упарился, Добрынюшка. Рубаху хоть выжимай. За сошенькой легче ходить?
Лагун, высоченный, довольно молодой еще мужик, молча рвал крепкими зубами кус мяса. Афоня уже знал: Добрыня простодушен и неразговорчив, слово клещами не вытянешь.
Шмоток обеими руками ухватился за палицу и тотчас опустил наземь.
— Ну и ну! Да как же ты, голуба, эку дубину с собой таскаешь?!
— А че?
— Так ить тяжеленько, поди.
Добрыня безучастно жевал мясо.
Невдалеке, из чащобы, послышался голос кукушки. Один из повольников поднялся и вопросил, перекрестившись:
— А ну скажи, божья птаха, сколь мне годов жить?
Кукушка молчала. Повольник постоял, постоял и огорченно опустился в траву.
— Худы мои дела.
— Да ты не кручинься, голуба, — принялся утешать молодого ратника Афоня. — То ишо не беда, коль молчит. Вот кабы один разок прокуковала, тут уж не обессудь. Кому что на роду писано… Птица сия — вещая. Прокричит ку-ку над избой — жди в дому чьей-то смерти. Но, бывает, и счастье предрекает. Коль услышишь птицу попервости да идешь с деньгой
— быть богату. Тако же и девушка. Пусть хоть с единой полушкой услышит
— за богатым быть. Особливо страднику кукушка в утеху, кой в первый день засевать полосу выходит. Уж ежели ку-ку услышит — быть тучному колосу.
— Но есть птицы, кои одно зло предрекают. Так ли, дядька Афанасий?
— Так, голуба. Их и зовут зловещими. То ворон, грач, сыч, сова, филин, пугач да сорока. Кричат дико, аж волосы дыбом. Как-то ночью в лесную глухомань угодил. Жуть, паря! Вдруг слышу, кто-то человечьим голосом завопил. А голос страшный, отчаянный, будто на помощь к себе зовет. Я к земле прирос, душа в пятки. Опосля крик ребенка разнесся, плачет, чисто дитя малое. Потом хохот на весь лес. И такой, паря, хохот, будто Илья на колеснице громыхает, аж дерева шатаются. Под конец же — смертный стон. Тут и вовсе всего затрясло, удержу нет.
— Пугач был?
— Пугач, паря. Уж куды зла птица! Сколь бед людям причинила. От такой подальше. Но и от зловещей птицы можно уберечься.
— Заговором?
— Не, паря, ни кресту, ни заговору не поддается. Надобно когти филина при себе иметь. Вот тут-то наверняка зла не увидишь. Сусед мой, дед Акимыч, почитай, век прожил. А все отчего? Когти филина на шее носил.
Афоню тесно огрудили ратники.
Болотников и Нагиба вышли на крутояр. Откинув еловую лапу, увидели на другом берегу крепость.
Кромы! Высокая, мощная крепость с проезжими, глухими и наугольными башнями; крепость была настолько близкой, что казалось, выпусти из тугого лука стрелу — и она вонзится в толстое дубовое оградище.
— Ишь ты, под самые стены подошли, — негромко молвил Нагиба.
Иван Исаевич зорко окинул вражий стан. Рать расположилась так, как и рассказали лазутчики. Царево войско огибало крепость двумя полукольцами; в первом — отчетливо виден шелковый голубой шатер, в другом, более отдаленном, малиновый.
«Шатры Нагого и Трубецкого… И шатрами и ратями обособились. Меж ратями версты две… А где ж пушкарский наряд? Афоня сказывал, на взлобке. Угор тут один, левее стана Трубецкого. Здесь наряд!»
— Тихо в стане, батько. Одни плотники тюкают.
— Туры ладят. Высоко подняли. Не седни-завтра пушки начнут затаскивать.
— Вовремя пришли, батько. Супротив пушек Кромам не устоять. С тур поглядно, как на ладони, токмо ядра покидывай.
— Ныне не покидают…
Вражий стан усеян шалашами ополченцев; всюду дымятся костры; доносятся запахи рыбьей ухи, мясной похлебки, жареной баранины.
— Холопы снедь барам готовят. Ишь, вертела крутят… Не ждут нас, батько.
— Не ждут… Дело за Нечайкой.
Глава 15
СЕЧА
Заворовал городок Карачев. Служилые люди и посадчане не захотели целовать крест Василию Шуйскому.
Князь Трубецкой выслал на крамольных людей дружину в тысячу ратников. Воеводой рати — окольничий Василий Петрович Морозов. Ехал смурый.
Забыл Христа народишко, не живется покойно. Расстригу на Москве всем миром убивали, из пушки прах сатанинский выпалили. С чего бы воровать? Так нет же, гилевщики! Не верят. Жив царь Дмитрий Иваныч — и все тут! Рюриковича признавать не желают, а в беглого Расстригу веруют. То ли не полоумки! Воюй их, лиходеев.
Воевать же окольничему страсть не хотелось. Лежать бы на пуховиках в теплых покоях, трапезовать, чего душенька запросит, да с дородной супругой тешиться. Уж так-то сладко жилось да елось! Но тут вдруг южная окраина заворовала, царь Василий повелел под Кромы тащиться. Ох-ти, господи! Покинуть Москву, Земский приказ, где прибыток сам в мошну течет, трястись сотни верст по разбитой дороге — и чего ради?!
Ехал, бранился, проклинал севрюков.
Казачья дружина Нечайки выступила со стана Болотникова раньше всех и шла на Кромы кружным путем.
К полдням выбрались из леса на дорогу. Мужики-проводники молвили:
— То дорога из Кром на крепостицу Карачев.
— А до Кром далече?
— Версты с три. Теперь уж сами, воевода. Да поможет вам бог!
Казаки наметом поскакали к крепости; теперь уже нечего было таиться, скакали дерзко, открыто.
Вымахнули на взлобок. Передние всадники, во главе с Нечайкой, осадили коней.
— Царево войско, донцы!
Встречу казачьей дружине ехала вражья рать. Донцы на какой-то миг опешили:
— Никак высмотрели нас, станишники.
— Упредить порешили.
— Ловок Трубецкой!
Со взлобка видно всю царскую рать. Впереди ехали конные, за ними
— «даточные» и «посошные» люди с обозом.
Нечайка чертыхнулся: норовили бить врага в его стане, а враг сам перешел в наступление.
— Не увязнуть бы, — сторожко молвил сотник Степан Нетяга.
— Не лучше ли с другого бока Трубецкого лягнуть? — вторил ему Левка Кривец.
Бобыль недовольно глянул на казаков.
— Негоже гутарите, донцы. Ныне нас все войско ждет. И увязнуть нельзя, и другой бок искать недосуг.
Нечайка выхватил из ножен саблю.
— Спокажем казачью удаль, донцы! Разобьем бар — и тотчас на Кромы. Гайда, станишники!
— Гайда! — мощно прокатилось по казачьим рядам.
Василий Петрович Морозов оторопел. Царица небесная! С угора катилось на дворянскую рать грозно орущее войско. Бараньи шапки, зипуны, сабли и копья. Да то воровские казаки!
Побелел воевода, борода затряслась. Приходя в себя, закричал прерывисто и сипло:
— Разворачивай сотни! Примем бой! Постоим за царя-батюшку!
Соцкие в суматохе разбивали ополченцев на полки. Но казаки все ближе, все злей и яростней их воинственный клич:
— Ги, ги! Ги-и-и!
Впереди донцов на вороном коне мчался могутный Нечайка. Горели глаза, развевались русые кудри из-под черной трухменки; когда до вражьего войска оставалось не более трети поприща[41], он гаркнул:
— Обходи бар, донцы!
Казаки только того и ждали — вмиг рассыпались и охватили рать двумя крыльями.
Сшиблись!
Зазвенела сталь, посыпались искры, полилась кровь…
Пешая рать Болотникова нетерпеливо ожидала появления Нечайки. То был утомительный, беспокойный час!
41
Поприще — в этом случае — одна верста.