218. ЖЕСТОКАЯ ПРАВДА
К нам пришла грозовая, жестокая правда:
Не вернулись оттуда три дальних гонца.
Три героя, три вестника, три космонавта —
Те, что вахту свою пронесли до конца.
В карауле почетном и младший и старший.
И минута молчанья. И говор затих.
В полной выкладке воинской, снова на марше,
Провожает Россия любимцев своих.
Над землей, в многозвездном, бездонном просторе,
Ликованье разгадок и познанных тайн.
Проверяя рефракторы обсерваторий,
Вечно бодрствует Ньютон, не дремлет Эйнштейн.
Не смирится, не сдастся, оружья не сложит
Дерзновенный борец, будь он молод иль стар.
И других мальчуганов опять растревожит
Чей-то вызов: «Пора!» — чей-то выход на старт.
Сколько солнц — столько юных сердец во вселенной,
Сколько юных сердец — столько завтрашних битв.
И вовеки упрямо и самозабвенно
Человечество славу героям трубит.
219. МЕЙЕРХОЛЬД
Не позабудьте, как в начале века
Была сложна дорога человека:
Быть иль не быть, вот в чем вопрос!
Он выходил в порфире иль в отрепьях,
То Грозный царь, то неврастеник Треплев,
Сжигал себя и снова рос.
Не позабудьте, что при каждой встрече
Он вспыхнет, сам себе противореча,
Сегодня враг, а завтра друг,
Здесь Бунтовщик, там доктор Даппертутто,
Безудержный, бессонный. И вот тут-то
Он ждет пожатья братских рук.
Ну так всмотритесь в профиль этот острый:
Ни дать ни взять — волшебник Калиостро
Листает ветхие тома.
Встает отряд полночного дозора,
Дрожат кривые рожи «Ревизора»
И маски «Горя от ума»…
Придет Октябрь. И Всеволод Эмильич
Отвергнет пыль и тлен книгохранилищ
В домах родни и свояков.
И в должный час на площади московской
С ним встретятся Владимир Маяковский,
Сельвинский, Эрдман, Третьяков…
Не для аплодисментов, не для выгод,
Но каждый шаг его, и каждый выход,
И каждый дерзкий взмах руки,
И каждый вольный взлет воображенья
Бьют вольтажом такого напряженья,
Что дергаются дураки.
Столетний сказочник, почти легенда,
Он сваривает крепче автогена
Любую из пройденных вех.
Оборван путь его, не кончен опыт.
А он торопится и нас торопит, —
Как молод этот человек!
220. НИКОЛАЮ БРАУНУ
Мой младший брат, мой славный Коля!
Куда откуда ни взгляни,
В одной мы обучались школе,
В одном же классе в оны дни —
В годах двадцатых и тридцатых,
Точней сказать — в сороковых,
Не закавычены в цитатах,
Росли в событьях мировых.
Так юность превращалась в зрелость,
И у костров солдатских грелась,
И слепла в гибельном огне,
Но мчится время, время мчится…
Вскормила римская волчица
Двух близнецов на той войне.
Но плечи нам иное бремя
Отяготило навсегда —
Не дремлет жизнь, торопит время
Четырехстопный ямб труда.
Но сколько было расставаний,
И сколько дружественных встреч
Вместились в два существованья —
Всё надо в памяти сберечь!
Друг другу изредка сигналя,
Встречались мы по старине
На Грибоедовском канале,
На Петроградской стороне,
И в Киеве, и на Ирпене,
И, наконец, в Москве у нас…
Хватило только бы терпенья,
Над рукописями склонясь,
Разворошить за датой дату,
Прочесть все «где-то» и «когда-то»,
Пройти весь этот сложный ход,
Все главы нашего романа,
В которых под руку, туманно
Шли Дон-Жуан и Дон-Кихот…
Но кто был кто? Какой же метод
Поможет нам найти ответ?
Пусть разберет литературовед
И скажет: оба — тот и этот.
Потом пороется в стихах,
Разложит нас по разным полкам,
Прислушается к кривотолкам
И кончит розыск впопыхах.
А мы дадим друг другу руки —
И дальше в путь, и дальше в жизнь.
Она полна утрат и муки,
Но за штурвал ее — держись!
221–222. БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
1. «Не трактир, так чужая таверна…»
Не трактир, так чужая таверна.
Не сейчас, так в столетье любом.
Я молюсь на тебя суеверно,
На коленях и до полу лбом.
Родилась ты ни позже, ни раньше,
Чем могла свою суть оценить.
Между нами, дитя-великанша,
Протянулась ничтожная нить.
Эта нить — удивленье и горечь, —
Сколько прожито рядом годов
В гущине поэтических сборищ,
Где дурак на бессмертье готов!
Не робей, если ты оробела.
Не замри, если ты замерла.
Здравствуй, Чудо по имени Белла
Ахмадулина, птенчик орла!