На ярмарке перед толпою пестрой,
Переступив запретную черту,
Маг-шарлатан Джузеппе Калиостро
Волшебный свой стакан поднес ко рту.
И тут же пламя вырвалось клубами,
И завертелась площадь колесом,
И жарко стало, как в турецкой бане,
И разбежался ярмарочный сонм.
И дрогнула от дребезга и треска
Вселенная. И молния взвилась…
Лишь акробатка закричала резко:
«Довольно, сударь! Сгиньте с наших глаз!»
Но Калиостро возразил любезно:
«Малютка, я еще не превращен
В игрушку вашу. Поглядите в бездну…»
И он взмахнул пылающим плащом.
Она вцепилась в плащ и поглядела
Сначала робко, а потом смелей:
«Ну что же, маг, ты сделал наше дело —
И мне винца, пожалуйста, налей!»
Пригубила и, обжигая десны
И горьким зельем горло полоща,
Захохотала: «Все-таки несносны
Прикосновенья жгучего плаща!
Но что бы ни было, я не трусиха.
Ты, может быть, опасный человек,
А все-таки отъявленного психа
Я придержу на привязи навек!»
Что с ними дальше было — знать не знаю.
А коли знал бы, всё равно молчок.
Но говорят, что акробатка злая
Сдержала слово, сжала кулачок.
В другой, изрядно путанной легенде
Описаны их жуткие дела,
На пустяки растраченные деньги:
Девчонка расточительна была.
Она и он добыли, что им надо,
Не замечали пограничных вех,
Европу забавляли буффонадой
Не час, не день, не годы — целый век.
Как видно, демон старика принудил
Изнемогать от горя и любви.
И служит ей он, как ученый пудель,
Все замыслы откроет ей свои.
Летят года. Беснуется легенда.
И как попало главами пестрит.
И вот уже зловредного агента
Следить за ними подослал Уолл-стрит.
В какой лачуге иль в каком трактире
Заколот этот Шерлок Холмс ножом?
Где в тучи взмыл «ТУ-сто сорок четыре»?
Чей Пинкертон пакетами снабжен?
А в то же время Калиостро скрылся
На полстолетья, как на полчаса.
Его архив грызет чумная крыса,
А старикан сначала начался!
Есть у него дворец и графский титул,
Сундук сокровищ и гайдук-араб.
Забронзовел, весь в прозелени идол,
Владыка мира — все-таки он раб!
Да! Ибо в силу некоего пакта
Меж ним и автором явилась тут
Всё та же, та же, та же акробатка.
О ней неправду сплетники плетут.
Но что за мерзость городские сплетни!
Ведь акробатка — вечная весна,
А стосемидесятишестилетний
Из-за нее одной не знает сна!
Смотрите же в партере, на балконе,
Как действие стремительно идет!
Несут карету бешеные кони.
На козлах автор — сущий идиот.
А позади плечом к плечу две тени.
Они страшны для чьих-то медных лбов.
В сплетенье рук, в сцепленье двух смятений,
Вне времени свершается любовь…
Там — ждут востребованья груды писем.
Здесь — лопается колба колдуна.
От акробатки ветреной зависим,
Он знает — жизнь исчерпана до дна.
Он скоро сдохнет. Так ему и надо!
Но мечется легенда наугад…
Дай на пятак стаканчик лимонада!
Дай на целковый парусный фрегат!
За океаном, в Конго иль у Ганга,
Единая однажды навсегда,
Всё та же краля, выдумка, цыганка
Взмахнет ему платочком: «До свида…»
Пора! Пора! Еще ничто не ясно.
Воображенье — лучший проводник.
Весь мир воображеньем опоясан.
Он заново разросся и возник.
Он движется вовне или внутри нас,
На личности и роли нас деля.
Он формула. Он точность. Он стерильность.
Вкруг солнца вечно вертится земля.
Стучит тамтам. Гудят удары гонга.
Круженье пар. Скольженье легких тел.
Рукой подать до Ганга и до Конго.
Кто захотел — мгновенно долетел!..
Не представляя, что подскажет завтра,
К чему обяжет утренняя рань,
На полуслове обрывает автор
И отвергает всякую мораль.
Да и к чему служила бы мораль нам?
Кончает Калиостро свой полет
В четвертом измеренье ирреальном
И поздравленья новобрачным шлет.
Я посвящаю Женственности Вечной
Рассказ про Калиостро-колдуна.
В моих руках не пузырек аптечный.
Мне в руки вечность даром отдана.
232. ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ
Памяти художника Валентина Серова
…Девушка сидит на самом хребте быка, не верхом, но так, что обе ее ноги свешиваются с правого бока; левой рукой она держится за рога, как возница держит поводья; бык повернулся больше влево, следуя за движением руки, которая им правит. Хитоном одеты груди девушки, ниже талии ее прикрывает плащ; хитон — белый, плащ — пурпурный, тело просвечивает сквозь ткань… Ткань изогнута и растянута — так живописец изобразил ветер. А девушка сидит на быке, как на плывущем корабле, и ткань ей служит парусом…
Финикийская царевна! Я не лгу.
Помнишь, как на средиземном берегу
Увидала ты Юпитера-быка,
Как ласкала ты бычиные бока,
Как сплела любимцу три венка
И к нему вскочила на хребет?
Началась пора побед!
Но летят, скользят, ползут века, —
Далека твоя дорога, нелегка!
Средиземное проплыл я поперек,
Всё, что было, в бренной памяти сберег,
Всё, что помню, на бессмертие обрек.
Продолжается, кончается наш век,
Погоди же, не смыкай бессонных век!
Разлученная с Юпитером-быком,
Освещенная неоновым огнем,
Обожаемая греком-стариком,
Ленинградской белой ночью, словно днем,
Ты расскажешь детям сказочки о нем.
Никакой Юпитер-бык не заревет,
Никакой международный телефон
Межпланетных наших снов не оборвет,
Никакой заокеанский солдафон
Не ревнует финикиянку чужую, —
За ревнивцем послежу я!
Поднимай же, Евразийский материк,
Ради мира, ради будущего крик!
Кто бы ни были, дитя или старик,
Снаряжать пиратский бриг!
Ты, Юпитер-Питер-Петр,
Приказ полкам на смотр!
Пусть Великий, или Тихий океан,
Полубелый, получерный, в доску пьян,
Рыжий Каин, грешен, бешен, окаян,
За рога возьмет быка на абордаж.
«Эй, девчонка, ты мне ручки не подашь?
Так спускайся по веревкам мокрых рей!
Вверху одна ты?
Руби канаты —
Скорей!»
Было дело. Это вечность проходила.
Финикиянка Европа невредима.
Будет будущее. Ждать недолго.
Рядом Рейн и Кама, Тибр и Волга.
В час полночной темноты
Мы с тобой опять на «ты».
Что ж, пора кончать! Я песню дотяну.
Только ты не обмани меня!
В черной бездне я не потону,
Назову тебя по имени:
«Навзикая, Навзикая,
Ты несешься, возникая
В финикийской колеснице,
Расскажи, что тебе снится!»
«Снится мне мужик Зевес…»
— «О-го-го, тяжеловес!»
— «Снятся мне Афины, Фивы
И другие перспективы.
Снится Невский мне проспект,—
Пушкин площадь пересек…»
— «Ишь созданье дерзкое!»
— «Честное пионерское!»