Бо Цзюй-и и здесь проявил свойственную ему широту взгляда. И на весну и на осень смотрит он как на отсчёты в жизненном пути, и в той и в другой находит он радость или тихую печаль. Рядом с человеком — краски природы, противостоящей суетному миру яркостью ли своей (весна) или приглушённостью (осень). В стихах Бо Цзюй-и подчинение природы человеку и зависимость человека от неё. В них проглядывается и бытовая неустроенность людей его времени, хотя бы в строках об остывшей постели, о кровати, с которой не сметена пыль, о подкравшемся холоде. В них и восхищение природой: поэта не слишком удручают жизненные неудобства при сравнении с тем духом благородного величия, каким веет от природы вокруг него. Природа одним существованием своим способна устыдить увлёкшегося человека и оторвать от «красной пыли» мирской суеты. Природа и, конечно, друзья.
Друзья Бо Цзюй-и — тоже поэты. Предшественники и современники. Исследователю творчества Бо Цзюй-и сам поэт в стихах-обращениях к давно умершим Тао Юань-мину, Се Лин-юню, Мэн Хао-жаню, Ли Бо с готовностью предоставляет нужные сведения о влияниях на его творчество. Вообще стихи о поэтах и послания к друзьям-стихотворцам едва ли не самые сильные в большом наследии Бо Цзюй-и, потому что в них он разговаривает с теми, кто сам испытал нелёгкую судьбу поэта и способен до конца попять его. Это не значит, что в остальных стихотворениях Бо Цзюй-и сдерживает свои чувства. Он открыт и откровенен. Вот почему умная и смелая его поэзия, даже она одна, способна охарактеризовать нам и мировоззрение и жизнь танского общества VIII—IX столетий. Стоит задуматься и над тем, что в этой поэзии за многовековым заслоном национальных особенностей и черт времени открывается начало общечеловеческое, благодаря значительности своей остающееся действительным на все времена.
В настоящем издании в разделах «Четверостишия» и «Разные стихотворения» помещён ряд новых переводов, также способных подтвердить высказанные замечания.
Л. Эйдлин
ИЗ «ЦИНЬСКИХ НАПЕВОВ»
В годы Чжэнъюань и Юаньхэ я жил в Чанъани[1]. Среди слышанного и виденного мною было много печального. Я сочинил стихи об этом и назвал их «Циньские напевы».
В ТОНКИХ ОДЕЖДАХ НА СЫТЫХ КОНЯХ
Какая осанка —
величием путь запружен.
Под сёдлами кони —
их блеск озаряет пыль.
«Скажите на милость,
откуда такие люди?»
И мне отвечают:
«Они состоят при дворе.
С подвесками красными
мчатся вельможи дафу;
С лиловыми — это
спешат полководцы вслед.
Надменные, едут
они на военный праздник.
Их борзые кони
несутся, как облака...
В кувшинах и чашах
вино девяти брожений.
И с моря и с суши
там восемь отборных яств.
Лежат в изобилье
дунтинские апельсины.
Тончайше нарезана
рыба «Небесных вод».
Они наедятся —
сердца их будут спокойны.
Они охмелеют —
сильней распалится дух...»
Нынешним летом
в Цзяннани случилась засуха.
В сёлах Цюйчжоу
люди едят людей.
ПЕСНИ И ПЛЯСКИ
К Циньской столице
приблизился вечер года[2].
Снегом глубоким
укрыт государев город.
В снежную мглу
вышли из зал дворцовых
В лиловом и красном
вельможи — гуны и хоу.
Для знатного есть
в ветре и в снеге радость.
Богатый не знает,
как стужа и голод тяжки.
В думах у них —
устроить свои хоромы.
Желанье одно —
безделье делить с друзьями.
У красных ворот
верхом и в колясках гости[3].
При ярых свечах
песни и пляски в доме.
Упившись вином,
теснее они садятся.
Пьяным тепло —
снимают тяжёлое платье.
Блюститель законов
сегодня хозяин пира.
Тюремный начальник
среди приглашённых первым.
Средь белого дня
они за вином смеются
И ночью глубокой
прервать веселье не могут...
Что им до того,
что где-то в тюрьме в Вэньсяне[4]
Лежат на земле
замёрзших узников трупы!
ПОКУПАЕМ ЦВЕТЫ
На столичных путях
наступает закат весны.
Грохоча-стуча,
там коляски, кони спешат.
Говорят друзья,
что пионам пришла пора.
И один за другим
все идут покупать цветы.
Не равны цветы,
и цена цветам не одна:
Нам считают то,
сколько собрано вместе их.
Пламенеют огнём —
красных сто на одном кусте;
Чуть заметно мелькнут —
белых пять в небольшом пучке.
Их поверху закрыл
полотняный плотный навес.
Оградил с боков
из бамбука сплетённый забор.
Их смочили водой,
залепили корни землёй.
Принесёшь к себе —
расцветут, как в родном саду.
В каждом доме у нас
так цветы в обиход вошли,
Что любой человек
отдаётся им всей душой.
Как-то раз один
деревенский простой старик
По ошибке забрёл
на роскошный рынок цветов.
Ничего не сказав,
испустил он глубокий вздох.
Этот тяжкий вздох
никого не привлёк в толпе...
«За один пучок
тёмно-красных свежих цветов —
Десяти дворов
деревенских семей налог!»
ИЗ «НОВЫХ НАРОДНЫХ ПЕСЕН»[5]
...Для описания государя, чиновников, народа, вещей и событий сделано это,— не для литературной забавы.
СТАРИК СО СЛОМАННОЙ РУКОЙ
Против «подвигов на границах»
Тому старику из уезда Синьфэн
восемьдесят восемь теперь[6].
Брови его, борода и виски —
как недавно выпавший снег.
Однажды к гостинице, где я жил,
с праправнуком он пришёл,
Опираясь на мальчика левой рукой,—
перебита у правой кость.
И я опросил старика — давно ль
он руку себе сломал.
Потом попросил старика рассказать,
как несчастье случилось с ним.
Старик мне ответил: «Я был рождён
здесь, в уезде Синьфэн.
Мне памятны с детства благие дни,
когда не бывало войн.
Слушать привык я «Грушевый сад» —
гуани и песни его[7],
И я не видал ни пик, ни знамён,
не знал ни луков, ни стрел.
Но в годы Тяньбао по всей стране
в войска проходил набор[8],
И всюду, где трое мужчин в семье,
был из дому взят один.
Ты спросишь, куда собирались гнать
несчастных этих людей?
Пять полных лун, за тысячи ли
воевать им в Юньнань идти.