Только вера в большую свою правоту и поддерживала поэта. Враги его, как мы знаем о том от самого Бо Цзюй-и, слушая стихи, обличающие их, менялись в лице, скрежетали зубами от злобы, кричали, что поэт сочиняет «Новые народные песни» И «Циньские напевы» в погоне за славой, как будто талант Бо Цзюй-и не принёс бы ему славу, да и благополучие вдобавок, на более безопасном пути. Не вдохновляли поэта на его труды и близкие друзья, боявшиеся за его жизнь («И даже кость от кости и плоть от плоти моей, даже жена и дети мои думали, что я не прав»). Лишь трёх человек назвал он, верных его идеям,— поэтов Дэн Фана, радовавшегося его стихам, Тан Цюя, плакавшего над его стихами, и друга своего — Юань Чжэня.

Бо Цзюй-и был на самом гребне поднятой им волны «Новых народных песен». Но далеко не в одиночестве, что лишний раз свидетельствует о своевременности и естественности этого рода поэзии. Чжан Цзи, Ван Цзянь, Ли Шэнь, Юань Чжэнь — вот имена поэтов, нашедших в себе силы и мужество выступать с гражданскими стихами. Бо Цзюй-и же был первым среди них.

И «Новые народные песни», и «Циньские напевы», и другие подобные стихи Бо Цзюй-и уже сложнее, и резче, и глубже, чем «поэтическая история» Ду Фу. В них изложены главные события той жизни и уже даны типизированные (ещё пока лишённые индивидуальных черт) образы людей. Сам поэт иногда сливается со своими героями, беря и на себя их страдания («С наших тел сдирают последний лоскут! Из наших ртов вырывают последний кусок!»). Это, правда, не ново для китайской поэзии. Так писал и поэт IV—V веков Тао Юань-мин, отправляя на смерть героя Цзин Кэ: «Это в гордом волненье не меня ль они провожают?» Но впервые в китайской поэзии отождествляет себя близкий ко двору поэт с измождённым от непосильного гнёта, с измученным от нечеловеческого труда нищим крестьянином!

Ду Фу в своей поэзии не знал и неожиданных этих, решительных сравнений, какими завершает Бо Цзюй-и стихи, не знал и аллегорий, подобных «Дракону чёрной пучины». Идя за Ду Фу, Бо Цзюй-и сделал следующий шаг и в языке стихов. Поэзия типа «Новых народных песен» нуждалась в особенной ясности («Лэ-тянь чуть не ругается в своих „Новых народных песнях"»,— писал учёный XI века Чжан Шунь-минь). Порой эта ясность смыкается с откровенной публицистичностью, и Бо Цзюй-и и при жизни, и после смерти не избегнул упрёков в излишней до грубости простоте, в отсутствии изящества. В истории русской поэзии похожие обвинения испытал на себе Некрасов — поэт, во многом подобный Бо Цзюй-и и, так же как Бо Цзюй-и, способный к тонкому лирическому восприятию мира.

Простоту Бо Цзюй-и понимал не как облегчённость мысли и формы, а как посильный отказ от традиционной перегрузки стихов литературными и историческими намёками. Таким он старался быть и в многочисленных своих лирических стихах. Мы читаем в старинной китайской поэтической критике: «Всякий раз, когда Бо Лэ-тянь сочинял стихи, он понятность их проверял на простой старухе. Он спрашивал её: „Понятно тебе?" И если она отвечала: „Непонятно",— переделывал. Вот почему стихи конца танского времени близки к простонародным». Этот, возможно, и полувымысел давал повод хулителям Бо иронизировать: «Стихи Лэ-тяня понимает простая старуха, мне же они непонятны». Один из самых крупных поэтов XI века Ван Ань-ши говорил, и это было одобрением, что «вся простонародная речь Поднебесной высказана Бо Лэ-тянем». Какой поэт не гордился бы тем, что стихи его, как свидетельствует Юань Чжэнь, «писались на стенах правительственных зданий, даосских и буддийских храмов, почтовых станций, не сходили с уст знатных людей, жён, пастухов, конюхов»!

Простота после стихов Тао Юань-мина могла бы уже стать традицией в китайской поэзии, но не стала ею за прошедшие пять веков и каждый раз должна была противопоставлять себя новым наслоениям сложностей традиционной культуры. Поэтому также традиционным стало во всех подобных случаях в разные времена и обращение китайских поэтов к древности как образцу искренней и ясной мысли. И Бо Цзюй-и в четверостишии «Спрашиваю Ян Цюна» говорит, что

Когда в старину люди пели песню,

то пели о чувствах в ней.

Теперь же, когда поют люди песню,

в ней только слова поют.

И Бо Цзюй-и простота эта, борьба с «пустыми знаками» тоже давалась нелегко. Мы читаем в старинных записках о его поэзии: «Стихи Бо Сян-шаня как будто ровны и легки. Но если мы посмотрим на сохранившиеся черновики, то увидим, что зачёркнуто и исправлено очень многое и есть такие стихотворения, в которых не осталось ни одного ранее написанного знака».

Искусство, отражая и объясняя жизнь, вовлекает весь мир в сферу своего внимания. Оно может и должно говорить и о самом страшном и самом горьком, существующем в миро, призывая людей к борьбе со злом и к утверждению добра. Но и показывая дурное, искусство должно радовать людей своею возможностью охватить все силою образов и глубиною мысли. Поэт и учёный XVIII века Юань Мэй сказал о поэзии Бо Цзюй-и, что в ней «смысл глубок, суждение же на поверхности, мысли горьки, слова же сладки». Это касается всей поэзии Бо Цзюй-и, и в частности мудрой и проникновенной лирики его. Что же до «Новых народных песен», «Циньских напевов» и таких написанных несколько позже стихов, как «Собираю траву дихуан» или «Я сшил себе тёплый халат», то они обновили и содержание и форму китайской поэзии, и роль их в ней была революционной.

Принято считать, что жизнь и творчество Бо Цзюй-и делится на два периода — до его ссылки в Цзянчжоу и после неё. Цзянчжоу — это нынешний Цзюцзян на Янцзы, небольшой город, насчитывающий тысяч семьдесят жителей, во времена же Бо Цзюй-и — глухая окраина, которая могла радовать его разве только удивительной своей природой, когда он поднимался из городка Сюньяна, где он жил, на гору Лушань.

Враги Бо Цзюй-и, обозлённые его стихами и выступлениями при дворе, добились того, что поэт в 815 году был сослан в Цзянчжоу, где он провёл больше трёх лет в должности сыма — одного из помощников начальника области, не слишком обременявшей его служебными обязанностями: «Теперь, когда я сослан в Сюньян, все мои заботы ограничиваются умыванием, причёсыванием, едой и сном...» Поэт с горечью писал о том, что на место это «выдвигают, не уверяясь в способностях, снимают не за неспособность, здесь талант и бесталанность едины». Пребывание в Цзянчжоу — время элегических настроений. Поэта преследует одиночество. Он тоскует по родным, «оставленным на разных дорогах», и встреча с младшим братом Син-цзянем, автором известной «Повести о красавице Ли», утешает его, но и вселяет боязнь неизбежной разлуки:

Син-цзянь, я сегодня

тебя вином угощаю.

Отставь свою чарку

и речи мои послушай.

О том не вздыхаю,

что край мой родной далёко,

О том не ропщу я,

что платят чиновнику мало.

Хочу одного лишь,

мой брат, чтобы мы с тобою

До старости самой

уже и не разлучались.

Ссылка принесла поэту и радость встречи с местами, где жил Тао Юань-мин, творчество которого можно назвать вдохновляющим началом всей танской поэзии. Раздумье над судьбой Тао Юань-мина должно было помочь поэту примириться с жизнью изгнанника. Там, где бывал Тао Юань-мин, Бо Цзюй-и оставил память и о себе. Так, на Лушане за стелой с надписью «Цветочная тропа» перед вами открывается неширокая дорога с соснами, высящимися по сторонам. Вы входите в круглую беседку, внутри которой внизу на камне высечены два больших знака «Хуа цзин» — «Цветочная тропа». Предание говорит, что начертал их сам Бо Цзюй-и во время прогулки. Дальше и левее четырёхугольной каменной беседкой увековечено место, на котором поэт в 817 году написал стихотворение «Персиковые цветы в храме Далинь». Мы могли бы здесь увидеть и стелу с этими стихами, но она похищена японскими захватчиками. А дальше раскинулся «Парк цветочной тропы». В нем большие пространства засажены персиковыми деревьями в память о стихотворении ссыльного поэта...