— Ты прав, не стану таить, мне тяжело будет делить это ложе с другой, но должны у тебя быть дети…

— Дети будут от тебя.

— Навряд ли.

— Вон у Хизри пять лет жена не рожала, на шестой год подарила сына.

— На такое счастье не надеюсь, — с грустью прошептала Маазат.

— Надо уповать на аллаха и верить, — утешал Юнус.

— Около трех лет молила, не теряя надежды… Успокой сердце матери, женись, может, другая родит, а меня будешь любить…

Лицо Юнуса сделалось хмурым.

— Ты серьезно говоришь?

— Какие могут быть шутки в таком деле, и чем я лучше, а ты хуже других? Вон у Кадыра две жены, у Шапи тоже, дружно живут меж собой, каждая по куче детей нарожала, а тебе тем более бог велел, и мне веселее будет с твоими детьми. Буду любить их, как и тебя.

— Ну что ж, я подумаю, — ответил удивленный Юнус.

— Чего думать, ты ведь не теряешь, а приобретаешь…

— Если ты настаиваешь, я согласен.

— Вот и хорошо, мне пора вставать. — Маазат торопилась обрадовать свекровь. Уговорить Мугада ничего не стоило, труднее было с Мардахаем.

Старик взбеленился, стал упрекать родителей Юнуса, что такого уговора между ними не было… Мардахай боялся, что новая жена-ашильтинка, нарожав детей, возьмет в доме все в свои руки после смерти Залму. Маазат успокоила отца:

— Я этого хочу сама, а та, которую мы нашли для Юнуса, похожа на дубовую колоду и никогда не будет любима Юнусом.

— Хорошо, пусть в этом доме лучше будут свадьбы, чем тризны, — сказал Мардахай, смирившись.

Умму засватали. Шелковый платок и тафту, купленную отцом за деньги Юнуса, Маазат отослала в подарок невесте.

Тянуть со свадьбой не стали, решили сыграть до начала поста.

Несмотря на февральскую стужу, съехались друзья Юнуса в назначенный день, заполнили ашильтинцы просторную кунацкую дома Мугала. Весь день плясала молодежь лезгинку под дробь барабана и писк зурны.

Не спала Маазат ночь, готовясь к свадьбе, не присела за весь день, обслуживая гостей, не съела ни крошки в течение суток, только пила. Пила айран, зачерпнув большим ковшом. Пила много, словно хотела залить жар в груди, который усиливался с каждым часом. Не думала она, что чувство ревности воспылает в ней таким огнем. Внешне еще держалась, удивляя любопытных ашильтинок веселостью и гостеприимством, но вот что-то встрепенулось и оборвалось в ее груди, когда привели невесту. Тут не хватило у нее силы выйти к воротам навстречу. Она ушла на кухню, смахнула слезу и вновь появилась с улыбкой на лице.

Еще хуже стало ей, когда шаферы жениха повели любимого мужа в ту комнату, на ту постель, где она познала счастье любви. Застонала Маазат, словно в тугой узел стянула все ее внутренности невидимая рука и готова была вырвать сердце. Корчась от боли, упала она на кухне. Бледность и холодный пот покрыли лицо.

Залму испугалась.

— Мою невестку сглазили, — сказала она, — скорее принесите мочу какого-нибудь ребенка.

Одна из родственниц, поймав первого попавшегося мальчика, с трудом заставила его помочиться в черепяную чашку. Побрызгала Залму невестку детской мочой, плюнула в четыре стороны, прочла молитву, но сглаз не снялся.

— Мама, умираю.

Залму немедля вызвала знахаря.

Старый Хаким, глянув на красивую женщину, распростертую перед ним, сказал, покачав головой:

— Дурной глаз испортил ее.

— О боже мой, что же теперь делать, умрет она! — завопила свекровь, ругая себя в душе за то, что затеяла свадьбу. Она кинулась было к спальне, где заперлись молодые, но старшая сестра вернула ее.

— Ты что, Залму, с ума сошла? Разве можно в такие минуты вызывать мужчину? Когда будет нужно, он выйдет сам.

Знахарь насыпал в кружку какого-то зелья, залил водой, заставил выпить «сглаженную». Но от этого еще хуже стало больной. Тогда старик сказал:

— Если бы узнать, чей глаз испортил ее, можно было бы отрезать кусочек одежды от платья глазливого, сжечь его и посыпать ей на голову пепел.

— В нашем ауле самая глазливая Кистаман, — сказала одна из женщин.

— Но ведь ее не было на свадьбе, — возразила другая.

— Она могла сглазить Маазат на улице, — не унималась первая.

— Тогда пойди попробуй отрезать от ее любимой шерстяной шали кусочек, если удастся, да смотри, чтобы она не набила тебе морду.

— А почему я должна пойти? — возмутилась вторая.

— Не спорьте, пожалуйста, оставьте мою невестку в покое, — взмолилась Залму.

Женщины ушли из комнаты, за ними последовал и знахарь. Прекратили игру музыканты.

Узнав, что дочери стало плохо, Мардахай пошел к ней.

— Папа, наверное, наступил мой час, — сквозь слезы сказала Маазат.

— Что ты, доченька, сердце мое не говорит об этом, и во сне я видел, что черный беркут, распластавший страшные крылья над тобой, отлетел. Тебе будет хорошо, — успокаивал отец, глотая слезы.

— Что же нам делать, брат мой? — спросил Мугад, обращаясь к свату с тревогой в голосе.

— Я знаю лекарство, которое ее сразу вылечит, — сказал Мардахай.

— Так говори же, я не остановлюсь перед любой ценой.

Мардахай склонился к уху Мугада. Мугад в свою очередь стал шептать что-то на ухо Залму. Затем все поднялись, вышли из комнаты, оставив умирающую одну.

Время было далеко за полночь. В доме остались гости, которые приехали издалека. Они тоже были уложены в других комнатах. Тихо, крадучись, подошла Залму к двери, за которой мирно уснули новобрачные. Она постучала. Юнус проснулся, вскочил, открыл дверь.

— Сын мой, это я.

— Что тебе надо, мама?

— Маазат умирает.

Слова эти словно ледяной водой обдали Юнуса.

— Где? Как? — вскрикнул он, врываясь к тьму узкого коридора.

— Там, на кухне, — ответила Залму.

Юнус, распахнув дверь, вбежал и склонился над женой.

Он взял ее голову в обе руки, приподнял. Слабый свет сальника осветил ее белое, осунувшееся за несколько часов лицо.

— Маазат, любимая, что с тобой, ты не отравилась?

— Нет, — качнув головой, ответила женщина. Широко открыв бархатистые глаза, полные слез, она посмотрела на мужа.

— Горлинка моя, может быть, тебе дали яд?

— Нет, я ничего не ела.

— Но ведь на тебе лица нет…

Маазат вновь закрыла глаза.

— Послушай, может быть, все изнутри исходит, от переживаний?

— Изнутри, — слабым голосом повторила жена.

— Золото мое, казна бесценная, я ведь не виноват ни в чем, ты сама затеяла все.

— Ты о чем? Нет, Юнус, не от этого меня скрутило, — сказала Маазат, вновь открывая глаза.

Но Юнус не поверил. Он поднял ее с подушки, стал осыпать поцелуями, приговаривая:

— Успокойся. Ты мне дороже всех на свете. Ни на кого я тебя не променяю. Утром же отправлю ту, — он кивнул головой в сторону спальни.

— Ты с ума сошел, — строго посмотрев на мужа, сказала Маазат. — Что скажут люди?

— Мне нет дела до людей.

— Как можно так обойтись с невинной?

— Я все сделаю по закону, заплачу ее матери…

Маазат к утру стало лучше.

Глава пятая

В 1835 году праздник окончания мусульманского поста совпал с началом апреля.

Заметное оживление наблюдалось на гимринском очаре. Многолюдно было в эти дни и в мечети. В ней выступал новый проповедник тариката — устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский, ученик и последователь покойного шейха ярагского.

Он приехал к Шамилю в связи со смертью Доного. С утра до глубокой ночи в перерывах между молитвами шли знатные и седобородые, молчаливые и словоохотливые мужи к дому покойного Доного. Не было возможности устаду уединиться с бывшим учеником (а это было необходимо!) для серьезного разговора.

— Шамиль, сходим на мельницу, проведаем деда твоего Пирбудага, — предложил устад.

— С удовольствием, я и сам собирался пойти к нему.

Мать Шамиля, Баху, узнала о намерении гостя и сына и, захватив кое-что из дому, поспешила к родителям, чтобы помочь престарелой матери.

Пирбудаг обрадовался, усадил устада и Шамиля на ковер, хозяйка расстелила скатерть, поставила угощения.