Старый мельник за последние годы стал плохо слышать. Потому, не вмешиваясь в разговор, он молча понемногу ел, как и подобает гостеприимному хозяину, желающему, чтобы гости делали то же самое не смущаясь. Но равнодушный к пище казикумухский ученый спешил начать разговор.

— Минувший год был полон важных событий, — начал он. — Пал второй имам Гамзат-бек. Покинул этот суетный мир лучший из учителей, светлейший ярагский шейх. Да будет над прахом их мир и молитва аллаха! Опустилась к недрам ада грешная душа хана Аслан-бека. Теперь ханство разделилось. Кюринским правит сын Аслана — Магомед-Мирза. Вдова Гюльсум-бике стала правительницей казикумухских владений.

— До меня дошел слух, что ты, учитель, вернулся в Кази-Кумух, — сказал Шамиль, воспользовавшись паузой.

— Да, покинул Цудахар. Чужая сторона, чужой дом, как бы ни были хороши, остаются чужими. Новая правительница благосклонно отнеслась ко мне. От нее стало мне известно, что некоторые перемены произошли и в наместничествах, а также в командовании войск на линиях. Враги, наверное, думают, что со смертью обоих имамов и светлейшего проповедника тариката мусульмане Дагестана сложили оружие, открыв нечестивцам пути к своим очагам и сердцам.

Джамалуддин-Гусейн хлебнул глоток чая.

— Навряд ли они так думают, — заметил Шамиль. — Тогда зачем возвели второе укрепление в Шуре, где разместили кюринский и апшеронский пехотные полки? Зачем строят крепости возле дома правления мехтулинского хана в Дженгутае, около Гергебеля и Хунзаха?

— Даже самый смелый враг бывает осторожен, — сказал устад. — Царские генералы знают из многолетнего опыта, что отдельные общества, даже без предводителей, стихийно могут подняться и оказать сопротивление их действиям. Кроме того, зная свой народ, такие властелины, как тарковский, мехтулинский и другие, сами убеждают царских чиновников в необходимости сил для устрашения горцев. Этого издавна требовали и ханы аварские. Возьми того же Хаджи-Мурада… Даже этот временный правитель просит у русского командования водворения регулярных сил в старую крепость.

— Говорят, отношения Хаджи-Мурада с Ахмед-ханом не налаживаются, — сказал Шамиль.

— Навряд ли они наладятся, не примирится высокомерный хан с этим юнцом — выскочкой из рода захудалых узденей, — ответил устад.

— Ты прав, — согласился Шамиль, — больше того, мне кажется, схватка между хитрым, коварным старым хищником и желторотым коршуном неизбежна, потому что Ахмед-хан, наверное, мечтал о присоединении обезглавленного вилаета к своим владениям.

Джамалуддин-Гусейн после некоторого раздумья сказал:

— Вражда наших противников нам на руку… Если два врага займутся друг другом, вступив в спор между собой, это может принести спасение и победу третьему.

— К сожалению, Ахмед-хан и Хаджи-Мурад — всего лишь два звена в тяжелой цепи. В случае разрыва одного или двух звеньев все равно цепь останется, прибавятся только концы, которые можно спаять, — сказал Шамиль.

— Сын мой, разрыв цепи — это частица нашего успеха… Будь в руках Гази-Магомеда или Гамзат-бека аварское и мехтулинское ханства, они бы давно расправились с шамхальством и Асланбеком кюри-казикумухским.

— Жаль Гази-Магомеда, это был истинный мюршид, да будет мир над его прахом! — воскликнул Шамиль.

— Да пошлет нам аллах третьего имама! Да поможет ему превзойти во всех делах своих предшественников! — добавил устад.

Шамиль посмотрел пытливо на учителя и спросил:

— Кто же теперь, после смерти святого старца, найдет достойного и благословит на газават?

— Сын мой, возвести в сан мюршида и благословить на подвиги гораздо легче, чем найти достойного.

— Ты прав, учитель, нет во вселенной создания сложнее человека, порой он сам не понимает себя, но это не значит, что нет смены ушедшим.

— Вот уже полгода, — заметил устад, — как я прилагаю все усилия, чтобы найти и назвать третьего имама.

Подумав немного, Шамиль сказал:

— Можно было бы поставить во главе мюридов Кебеда телетлинского, но я с каждым днем убеждаюсь, что он больше того, что ему дали учителя в медресе, не приобрел. Мне кажется, лучше остановиться на одном из двух: или на Ташов-Гаджи из Мечика, или на староюртовском Уди-мулле.

— Зачем идти за мюршидами в Чечню, когда можно у себя найти, — сказал устад.

— В этом есть большой смысл, — ответил Шамиль. — Во-первых, людям свойственно больше признавать того, о ком мало знают. Во-вторых, избрание имама из другого народа, но связанного судьбами с нашим, приведет к объединению и совместной борьбе…

— Это может сделать всякий, кто, став у власти, поймет необходимость и выгоду совместных действий, — сказал устад.

— Кого же ты, в таком случае, хочешь предложить возвести в сан имама? — спросил Шамиль.

— Тебя, — решительно ответил Джамалуддин-Гусейн.

— Меня?

— Да. И никого другого.

— Мне кажется, учитель, из-за личного расположения и любви ты переоцениваешь достоинства своего ученика…

— Боюсь, чтобы они не остались недооцененными.

— Я слишком молод для этого…

— Но если тебя поднимает тот, кто стар и является авторитетом?

— Мне остается благодарить. И тем не менее прошу, учитель, тщательно сверить чаши весов справедливости.

— Сын мой, я сверял их целую зиму, перебирая имена лучших, и каждый раз та, на которую было положено твое имя, перевешивала.

— А если я откажусь? — спросил Шамиль.

— Нет оснований, — ответил устад.

— Они есть. И первое — это то, что я не всегда справляюсь с народом. Поистине боюсь, что мне придется после безуспешных убеждений прибегать к мерам насилия, ибо я видел таких, которые в самые ответственные моменты уподобляются людям из племени сабо[45].

— Твой учитель лишний раз убеждается в том, что его выбор правильный… Бояться не нужно. Государства создаются путем насилия и держатся на подчинении законам.

Шамиль не сказал ничего в ответ.

Тогда устад Джамалуддин-Гусейн заявил:

— Ждать больше нельзя. Сегодня заканчивается праздник. Ты должен созвать ко мне гонцов, таких, которых можно послать и в Чечню.

Устад Джамалуддин-Гусейн оставался в Гимрах.

С помощью гимринских и унцукульских ученых разослал он во все концы нарочных с приглашением видных людей обществ Дагестана и Чечни.

Съезд решили провести в Ашильте. Съехавшихся оказалось так много, что все они не поместились не только в мечети, но даже на ашильтинской площади.

Устад Джамалуддин-Гусейн договорился с ашильтинским кадием и бывшим казначеем Юнусом, чтобы все было торжественно и парадно.

С утра от мечети к горе Арактау двинулась огромная процессия по главе с Джамалуддином-Гусейном, которого народ стал называть шейхом. За ним шли седобородые чалмоносцы-хаджи, совершившие паломничество к святыням ислама в Мекку и Медину. Дальше следовали знатные люди Аварии и Чечни, за ними все, кого привлек барабанный бой.

На самой высокой точке Арактау было водружено зеленое знамя. Шейх Джамалуддин-Гусейн стал возле него, обратившись лицом к востоку. Когда он повернулся к толпе, люди уже стояли на коленях.

— Встаньте, — сказал он.

Когда все поднялись, шейх прочел проповедь, затем сказал:

— Мы собрались здесь, чтобы назвать имя третьего имама. Нет нужды убеждать вас в необходимости этого. Люди, назовите его сами!

Надо сказать, что предусмотрительный устад, дипломат и тонкий политик, заранее договорился с Амир-ханом чиркеевским и Юнусом ашильтинским, что они сразу после его обращения настоятельно будут выкрикивать имя Шамиля.

Джамалуддин-Гусейн знал, что среди присутствующих будет не один претендент на звание мюршида из тысячных и прочих помощников бывших имамов.

Когда в ответ на его слова из толпы послышались громкие крики: «Шамиль гимринский! Шамиль гимринский!» — казикумухский ученый, прикрыв единоличное решение демократической кисеей и таким путем избавившись от обид тщеславных властолюбцев, которые стояли в растерянности, сказал: