Через несколько месяцев после поселения в Киеве состояние здоровья Шамиля ухудшилось.
Заветной мечтой этого глубоко верующего в аллаха человека было выполнение одного из основных требований ислама — совершение паломничества в Мекку и Медину. Он написал царю письмо с просьбой разрешить ему с женами и малыми детьми совершить хадж к святыням мусульман.
Это было в начале 1870 года, Шамилю шел семьдесят четвертый год. Император Александр Николаевич удовлетворил просьбу имама.
Поездка намечалась на весну. В доме начались сборы и приготовления. Царское правительство разрешило Шамилю взять с собой жен — Загидат и Шуанат, четырех младших дочерей, малолетнего сына Магомеда-Камиля, рожденного от Загидат, ученого старика Юнуса, бывшего слугу Салиха, которого Шамиль считал членом семьи.
Хаджияву правительство не разрешило ехать с Шамилем. Бывший казначей, вокруг которого, как вокруг стержня, вертелось все в доме имама, пожелал возвратиться на родину. Его назначили наибом Нукратлинского общества Бетлинского округа в Дагестане.
Правительство отпустило значительную сумму денег Шамилю и его семейству для совершения паломничества.
В сопровождении родных, друзей и близких в конце марта Шамиль поехал в Анапу, где его посадили на пароход, следовавший до Стамбула. Юнус был отправлен в Турцию раньше, чтобы просить у падишаха позволения. К этому времени в Стамбул переехал тесть и учитель Шамиля, шейх-устад Джамалуддин-Гусейн.
Турецкий султан Абдул-Азиз через великого везира Махмуд-Надима передал Юнусу, что будет рад видеть великого имама в столице Оттоманской империи.
На пристань встречать Шамиля вышли представители турецкого правительства и русского посольства. И те, и другие любезно предложили имаму и его семейству свои гостеприимные дома, но Шамиль поехал к своему тестю. Лишь через несколько дней он поселился в доме, выделенном для него главой стамбульского духовенства, который взял бывшего имама Дагестана и Чечни на свое попечение.
В первые же дни Шамиль посетил старинные мечети Аль-Сулейманш, Баязета, Султан Ахмеда. Тысячные толпы алимов и улемов во главе с шейхами и имамами сопровождали и встречали Шамиля у дверей величественных храмов.
Султан Абдул-Азиз устроил Шамилю пышный прием. С каким-то необъяснимым волнением подъехал Шамиль в дорогом фаэтоне в сопровождении главы духовенства к роскошному дворцу Топ-Капу на живописном берегу Босфора.
В тронном зале, где на высоком золотом кресле восседал Абдул-Азиз, свита султана при входе Шамиля встала на колени. Бывший вождь горцев Дагестана и Чечни в нерешительности на минуту остановился в дверях. Он не понял, что это значит, не мог примириться с мыслью, что, следуя примеру свиты султана, должен пасть на колени перед смертным и он. Ему казалось легче принять смерть, чем сделать это. Шамиль, гордо откинув голову, расправив плечи, твердо зашагал по шелковой ковровой дорожке к золотому трону.
Тучный, обрюзгший султан Абдул-Азиз грузно поднялся с кресел. Сделав несколько шагов навстречу Шамилю, он протянул руку, как это делали светские дамы в Питере и Калуге. Но Шамиль не поцеловал руки падишаха. Он пожал ее просто, как пожимает мужчина. Падишах уставился на бледное, с тонкими благородными чертами, очень печальное лицо воинственного имама. Шамиль, в свою очередь, проницательным взором мудреца окинул лоснящееся багровое лицо, влажные губы и тучную неуклюжую фигуру падишаха. За несколько дней пребывания в Стамбуле слуха его успели коснуться нелестные отзывы о правителе государства Османов. Кроме того, у предводителя горцев была давняя затаенная обида на единоверцев Турции — падишахов высокой Порты, которые за двадцать пять лет борьбы горцев с царским самодержавием ни разу ни одним рублем, ни одним ружьем не помогли ему. Шамилю оставалось лишь быть благодарным правителям Турции только за письма, с трудом проносимые в его вилайет, полные сочувствия, льстивых похвал, обещаний и подстрекательства против русских.
Стамбульская знать, пристрастная к показной роскоши, старалась удивить Шамиля блеском своих дворцов и хором, но имам предпочитал прогулки по узким улочкам бедняцких кварталов городских окраин, по жалким лавочным рядам мелких торговцев и кустарей, по мрачным кельям полуголодных муталимов многочисленных медресе. В глазах этих обездоленных простых людей он видел искреннюю любовь и симпатию к себе.
Однажды великий везир Махмуд-Надим, показывая Шамилю военные суда, спросил:
— В чем бы ты мог больше всего соперничать с нашей империей?
— Я мог бы соперничать в храбрецах, которыми прославились горы Дагестана и Чечни, — ответил Шамиль.
Имам несколько месяцев жил в Стамбуле в ожидании приглашения маккашарифа и шейхульислама Мекки. Однажды до него дошел слух о том, что султан снаряжает войско против египетского паши Исмаила, который якобы отказал доставить в Стамбул требуемое количество артиллерийского оружия и возмущает против падишаха народ Египта.
Шамиль попросил свидания с султаном. Явившись к главе государства, он спросил:
— Скажи, падишах, ты уверен в достоверности дошедших до тебя слухов?
— Так мне донесли мои люди, — ответил султан.
— Ты не сомневаешься в верности доносчиков? — снова спросил Шамиль.
Султан молчал. Тогда Шамиль сказал:
— Разумный правитель никогда не должен ограничиваться слухами, идущими с одной стороны. Он должен, при возможности, выслушать другую сторону и тогда предпринимать какое-то решение. Я это говорю из опыта своего правления. Мир изобилует людьми лжи, коварства, бесчестия и измены. Недобрые намерения нечестивцев можно пресечь путем проверки, ибо зло, творимое правителем против людей, со временем обращается в зло против него же, то есть человек, делающий зло другому, делает его и себе.
Султан продолжал молчать. Тогда Шамиль сказал:
— Отложи свое намерение. Нехорошо, если вы, единоверцы, будете поднимать оружие друг против друга. Я человек нейтральный во взаимоотношениях Египта с твоим государством. Разреши мне съездить к Исмаил-паше для выяснения истины.
Султан согласился.
Исмаил-паша египетский с радостью принял Шамиля. После длительной конфиденциальной беседы Исмаил-паша сказал Шамилю:
— Я все сделаю так, как ты скажешь.
В заключение Шамиль посоветовал:
— Тебе, Исмаил, следует послать к падишаху своего сына, пусть он поедет со мной.
Египетский паша послушался совета Шамиля. Приезд сына паши в Стамбул был превращен в праздник. Народ ликовал, стреляли из пистолетов, палили пушки. Простые горожане, завидев Шамиля, падали перед ним на колени.
— О аллах, пошли ему счастье, умножь его здоровье за счет нашего, слава ему, избавившему народ от братоубийственной войны! — восклицали люди.
Радость народов Турции и Египта умножилась очередной вестью о женитьбе сына египетского Исмаила-паши на дочери турецкого султана.
Не дождавшись приглашения главы меккского духовенства, Шамиль решил совершить хадж так, как совершают его простые паломники. Он, поблагодарив, распрощался со своим попечителем — имамом Стамбула. Тот дал Шамилю 3 тысячи рублей на путевые расходы, которыми теперь распоряжались Юнус и Салих.
Вместе с пятьюстами паломниками, собравшимися из разных стран мусульманского мира, Шамиля со всем семейством усадили на пароход, следовавший из Стамбула в Джидду, расположенную на побережье Красного моря.
Утром прибыли в Джидду. Невыносимый зной заставил паломников укрыться под навесом ближайшего караван-сарая. Здесь Салих нанял десяток верблюдов, на которых поехали по бесконечной, мертвой Аравийской пустыне. Раскаленный песок, невыносимо горячий воздух, увлажненный муссоном.
Длинной цепью растянулся караван. Мирно раскачивались паломники в кибитках под дешевыми балдахинами в такт широкому шагу единственного в те времена «корабля пустыни». Лишь бедуины, привычные к жаре, спокойно дремали под палящими лучами южного солнца. К закату дня подъехали к небольшой деревушке, расположенной недалеко от Джидды. Плоскокрышие глинобитные домишки, грязные кривые улочки. Ни одного деревца, ни даже слабого побега живой травы! Один песок всюду, безжизненный, сухой. На каждом шагу, в каждой щели, на зубах, в глазах… Все засыпано желтым песком, сожжено оранжевыми лучами солнца. Но не это потрясло впечатлительного Шамиля, а люди — люди жалкие, истощенные до предела, полуобнаженные, в рубищах, желто-коричневые, похожие на пустыню. Но это были не арабы, а иноплеменные. Несчастные бросились навстречу каравану, протягивая за милостыней костлявые руки. Милосердные путешественники бросали им мелкую монету.