Желая перевести разговор, Руновский сказал:

— У нас есть люди, которые добровольно отказываются от земных благ, даже в мирное время.

— Кто же они такие? — поинтересовался Шамиль.

— Например, наш первосвященник Григорий — епископ калужский и боровский.

— Чему же посвятил себя первосвященник? — спросил Шамиль.

— Наложил на себя обет постничества, отказался от семейных радостей.

— О, это, видимо, замечательный человек. Нет сомнения в том, что страж рая — Ризван распахнет перед ним двери божьей обители. Апфилон, прошу тебя, устрой мне свидание с этим праведником, я хочу выразить глубокое признание человеку, отрекшемуся от самых приятных благ сего мира.

В тот же день капитан Руновский повез Шамиля к епископу Григорию. Когда святому старцу доложили о приходе необычного гостя, он сказал:

— Я слышал об этом басурманине… Ежели он делал зло христианам, — делал по справедливости, в ответ на чинимое в его стране теми, чье чрево и око ненасытны. По слухам, дошедшим до меня, знаю, что он благочестив, мудр и добр душой, пусть войдет.

После долгой беседы епископ дал Шамилю Библию, предложив прочесть с помощью переводчика и поделиться потом мнением об учении Христа.

Шамиль несколько дней заставлял Руновского читать и переводить написанное в Библии. После этого, встретившись с отцом Григорием, имам сказал:

— В учении нашего пророка Мухаммеда и вашего Исы очень много общего. Мусульмане признают пророка Ису, существуют даже секты, в которых философы-мистики распространяют учение Исы, а вы нашего пророка не признаете.

В январе Гази-Магомед с позволения властей выехал в Дагестан за семьями имама и остальных. В конце февраля во двор дома Сухотина въехала почтовая тройка. На ней лежали огромные тюки, обшитые коврами.

— Эй, люди, забирайте багаж! — крикнул возница.

Когда несколько человек подбежали к подводе, ямщик сказал:

— Это библиотека господина Шамиля.

Имам очень обрадовался, когда ему доложили об этом. В письме, поданном Шамилю, сын Магомед-Шафи писал: «После салама дорогому отцу, остальным близким и соотечественникам сообщаю, что часть твоей библиотеки, разграбленной с помощью проклятого Даниеля, случайно попала в руки аштыкулинского муллы, который надежно укрыл ее, а затем, когда все усмирились, привез в Темир-Хан-Шуру и передал мне, сказав: „Переправь к отцу это бесценное богатство“. С помощью благодетельной руки аллаха и все мы во главе с Гази-Магомедом скоро прибудем к вам».

— Слава аллаху за все радостные известия! — воскликнул Шамиль, прочтя письмо.

— А что может случиться нерадостного теперь, после столь благосклонного отношения самого императора? — спросил Руновский.

После некоторого раздумья Шамиль ответил:

— Мир полон превратностей. Особенно я беспокоился за жену свою — Шуанат.

— Что могло произойти с ней?

— Она могла вернуться в дом к отцу и вновь стать христианкой, — ответил Шамиль.

— Если бы, не дай аллах, она опять стала христианкой, ты взял бы ее в жены? — шутливым тоном спросил Руновский.

— Без сомнения, ибо, глядя на русских женщин, я все больше и больше убеждаюсь в том, что тогда аллах послал мне лучшую из ваших единоверок.

— Вы так же любите свою вторую жену Загидат? — полюбопытствовал Руновский.

— Нет, я не испытываю к Загидат таких чувств, как к Шуанат. Загидат дочь моего любимого учителя, который для меня стал вторым отцом. Это в моих глазах придает Загидат большие достоинства. Потому она была в роли старшей жены, все домашние ключи находились в ее руках, хотя недостатками ее характера являются скупость и привередливость.

После беседы, отправляясь молиться, Шамиль сказал Руновскому:

— Апфилон, скажи, пожалуйста, кому следует, чтобы в мою комнату поставили этажерки и сколотили полки для книг.

После того как Шамилю привезли часть книг из разграбленной библиотеки, он отправил благодарное письмо кулинскому мулле и стал большее время проводить за чтением книг.

В начале марта во двор дома вбежал какой-то человек, который сообщил о том, что с поездом прибыла семья Шамиля.

Когда Хаджияв сказал Шамилю об этом, тот спросил:

— Сколько ты дал человеку за радостное известие?

— Один абас[66], — ответил Хаджияв.

— Ах ты волчий сын! Скряга! Немедленно догони его и дай ему три рубля! — закричал Шамиль.

Хаджияв пулей выскочил из комнаты и едва успел догнать горожанина, в руки которого сунул трешку.

В это время несколько экипажей вкатили во двор в сопровождении шумной толпы калужан. Из первого выпрыгнул Гази-Магомед, за ним Магомед-Шафи. Все вышли навстречу приехавшим. Шамиль спустился в прихожую. Магомед-Шафи хотел было кинуться и обнять отца, но, видя сдержанное рукопожатие, которым обменялся старший брат с отцом, тоже протянул руку.

— Любимый отец, здоров ли ты?

— Слава аллаху, здоров, а как твое самочувствие, сынок, трудно было в пути?

Не успел Магомед-Шафи ответить, как в помещение ворвались девчонки. Они с шумом бросились к отцу и, отталкивая друг друга, повисли на шее. Загидат и Шуанат, отстранив их, смущенно опустив взоры, пожали протянутую руку мужа. А дети тем временем, сняв в передней обувь, вихрем понеслись по комнатам, громкими криками выражая восторг и удивление.

За большой стол, впервые за всю свою жизнь, сел Шамиль с женами, детьми и невестками. Уселись и мужчины. Заметив недовольное выражение лица старшего сына, Шамиль сказал:

— В чужой стороне можно пренебречь некоторыми адатами, если обычаи не переходят грани приличия.

Однако женщины и дети оказались в противоположном конце стола, отдельно от мужчин. Шамиль отказался от завтрака, сказав, что недавно ел. Он оживленно поочередно разглядывал всех дорогих сердцу людей. Лицо его становилось то бледным, то розовым. Он говорил:

— Здесь будет очень хорошо. Эта местность похожа на Чечню. Вы убедитесь в этом, как только расцветет природа.

— Папа, нам с тобой было хорошо всюду, даже в бедной сакле, — сказала старшая дочь Патимат.

— А я не хочу так много сладкого, пусть мне дадут вяленой баранины! — капризно надув губки, воскликнула маленькая Наджават.

Шамиль, строго глянув на младшую, сказал:

— Дочь моя, разумный в гостях никогда не должен высказывать своего неудовольствия на что бы то ни было. Если вам подадут кушанье невкусное, горькое, пересоленное, вы должны съесть молча, как будто оно доставляет вам удовольствие.

Хаджияв, наслаждаясь тончайшими изделиями кулинарии, заговорил:

— Ковры, шелка, парчу, бархат, драгоценные металлы хотя и не в таком количестве, но все-таки нам приходилось видеть, а вот еда подобная и во сне не снилась. Кто мог думать в тот последний день на Гунибе, когда, казалось, аллах отвернулся от нас, что все обернется так…

Глянув на сияющее лицо казначея, Шамиль сказал:

— Сын мой, поистине ты любишь всякие удовольствия, одежду и мало думаешь о тех, кто не ест хлеба досыта.

— Имам, я ведь умел довольствоваться горсточкой зерна, рваными чарыками и голой землей вместо мягкой постели, — ответил Хаджияв.

— Ты прав, делил со мной нужду, благодаря щедрости аллаха делишь теперь почести и роскошь, не в обиду говорю, а любя. Ты человек исключительной честности, только жаль, что честность твоя граничит с величайшей скупостью.

Хаджияв ответил:

— Казначей должен быть бережным, знать счет деньгам, а ведь ты, имам, если дозволить, можешь все раздать. Когда ты выходишь из дому, тебя окружают толпы нищих и калек. Я только и делаю, что раздаю им серебро, с пустым кошельком возвращаюсь домой.

— Не только серебро, иногда и медь проскальзывала из твоих рук. Стыдно так скупиться, что может взять немощный старец за медный пятак? — выговаривал Шамиль.

— Всего лишь нескольким нищим я подал медь, это были последние монеты в опустошенном кошельке, — оправдывался Хаджияв и с обидой добавил: — В таком случае носи кошелек сам или пусть распоряжается деньгами твой государственный казначей Юнус.