В этом бою пали оба сына беноевского Байсунгура. И сам старый ветеран Чечни пал, снятый с гребня у Верхнего Гуниба. Русские полки стали окружать аул. Войска неудержимо рвались на штурм.

Но тут подъехал генерал Кессель, которому главнокомандующий приказал: «Остановить натиск, взять Шамиля живым!»

Собрав осколки разбитой армии, Шамиль сказал:

— Пусть вас не пугает многочисленность врагов, как не пугала тех, кто оставался на краю гибели до конца на вершине Ахульго. Спасение может прийти неожиданно, а если это конец пути, встретим смерть как подобает воинам ислама.

— Если бы нам удержаться до наступления холодов, — мечтательно произнес Хаджияв.

— Ты забываешь, Хаджияв, что кроме гяуров у нас есть еще один враг, не менее опасный, — голод, и навряд ли кто-либо решится теперь подняться на этот шпиль, как поднялись чиркеевские молодцы с мешками муки по отвесной стене горы Шулатлулгох к защитникам Ахульго, — сказал имам. Он и те, кто был свидетелями и участниками обороны Нового Ахульго, на миг предались воспоминаниям.

В это время Салих вбежал в саклю, где собрался последний совет рухнувшего имамата.

— Случилось несчастье!

Не успел он договорить, как все присутствующие, вскочив со своих мест, схватились за оружие.

— Нет, не гяуры, Али-Кади столкнул своего сына в пропасть — торопливо сообщил Салих, останавливая кинувшихся к дверям.

— Али-Кади… Своего сына Джабраила? — с удивлением и тревогой спросил Шамиль.

— Да, он, своими руками, я видел сам и другие видели.

— Несчастный старик, наверное, сошел с ума, — горестно произнес Юнус.

— Нет, я не потерял рассудка, как видите, владею собой!

Присутствующие обернулись к двери. У входа стоял высокий старик без папахи. Бритая голова его отливала вороненой сталью. Длинный крючкообразный нос почти касался седых усов, слившихся с белой бородой. Он как-то странно водил глазами, которые казались бело-розовыми от налитых кровью белков. Все в ожидании уставились на старого жителя Гуниба. Он начал медленно, резко отчеканивая слова:

— В нашем роду, небогатом, но известном в Аварии, все мужчины гордо носили папахи. Умели и женщины беречь честь. Трус становится жалким. Предатель — омерзительным. Я не мог перенести подлости своего сына. Это он помог подняться гяурам, сбросив канат вниз с восточных террас. Судите вы, и пусть судит небесный владыка отца, вынесшего сыну смертный приговор. Джабраил продал ту сотню героев, что пала у реки, продал вас, меня всего лишь за кисет красных червонцев. Я кинул презренные монеты вслед за ним, чтоб они не обжигали руки и не приносили несчастья другим.

Старик умолк. Ища сочувствия, подавленный горем, он озирался вокруг и вдруг съежился, пряча лицо. По коричневой морщинистой щеке скатилась скупая слеза и затерялась в сединах бороды.

— Соблазн — начало многих зол, недомыслие — причина бед… Не унаследовал сын твою силу воли и нашел гибель. — Шамиль, закрыв глаза, вспомнил своего сына Джамалуддина.

Наибы и приближенные тихо поднялись, разошлись. Вечерело. Шамиль встал.

— Пойдем, брат мой, посмотрим — может, в последний раз — на вечернее небо и беспокойную землю, — сказал он, обращаясь к Али-Кади.

Они пошли рядом в сторону дороги, ведущей вниз. Здесь среди молодых муртазагетов лежали на траве Гази-Магомед и Магомед-Шафи. Увидев отца, они встали, поднялись и остальные.

— Там веселятся, — сказал Гази-Магомед, показывая вытянутой рукой на множество пылающих костров. Снизу доносились громкие радостные и грустные мотивы солдатских песен. Костры тянулись полукольцом вокруг горы. Шамиль медленно пошел на обход остальных постов. Все дозорные были на местах. Остальные ждали восхода луны, чтобы приняться при свете за работу. А работы было много. Надо было как можно больше наносить камней и уложить их у самого края горками. Тропу на крутизне подъема решили преградить завалами и каменными стенами. Последнюю пушку с тремя испорченными надо было перетащить и поставить на самом видном месте над тропой. Усталые люди молчаливым взглядом провожали и встречали имама. Обойдя всех, Шамиль направился к мечети.

— Пойдем помолимся, в молитве — утешение, — сказал он Али-Кадию.

Поздно ночью вернулся имам домой. Гази-Магомед ждал его. Шамиль подошел, сел рядом.

— Отец, что будем делать? — спросил сын.

— Биться до конца, — ответил имам.

— А если, не дай аллах, мы не устоим, что станет с женами, детьми? — дрогнувшим голосом спросил Гази-Магомед.

— Я сам думал об этом и решил…

— Что ты решил, папа?

— Умертвить всех.

Гази-Магомед, вздрогнув, побледнел, но тьма скрыла растерянность и бледность бывшего наиба Караты.

— Это надо сделать, — сказал Шамиль.

— Кто может на это пойти?

— Ты! Магомед-Шафи слишком юн и слаб душой. Не волнуйся, тебе не придется вонзать в каждую грудь кинжал. Под стены дома подложишь порох. Женам и детям прикажешь войти, укрыться в доме и не выходить без позволения, затем сделаешь то, что надо сделать. И я с вами, двумя сыновьями, в руки им не дамся, не позволю надругаться над трупами нашими. В самую критическую минуту вы будете держаться рядом. Мы выйдем через подземный ход к обрыву над рекой. Младшего ты схватишь за одну руку, я — за другую. После того как подам знак — бросимся. Души покинут тела, река захоронит останки.

Шамиль говорил низким грудным голосом, тихо, спокойно, как будто читал предсмертную молитву. Сердце Гази-Магомеда сжалось, по телу поползли холодные мурашки. Смерть не пугала его, пугала разлука с любимой молодой женой Каримат. Будут ли они на этом свете еще вместе? Но он тут же отогнал расслабляющие мысли и ответил отцу:

— Я сделаю все, что ты велишь, и так, как ты прикажешь!

Имам верил Гази-Магомеду как самому себе. Больше того, сын иногда казался отцу жестче и тверже. Это оттого, говорил Шамиль сам себе, что Гази-Магомед недоучен, не умудрен знаниями.

— Сделать подкопы под стены дома и заложить порох нужно заранее, — сказал Гази-Магомед.

— Не спеши, это можно сделать и завтра. Решение мое еще не окончательное… Может быть, мне придется умереть одному. Ответственен за все один я перед богом и людьми. — Шамиль заговорил быстро. Он был не в силах скрыть внутреннее волнение при мысли о гибели всех родных и близких. — А может, тебе и Магомеду-Шафи лучше остаться с ними. Отрезок своего пути я прошел. То, что делал, делал по совести, для родины и народа. Душа моя не содрогнется на том свете, подходя к мосту Сират — тонкому, как волос, острому, как бритва, который переброшен через ад. Сам пророк мне протянет руку и не даст остановить Ризвану[63]. Пусть осмелятся так же пройти изменники, чья совесть черна, как погасшие угли. Путь им укажет Малик[64].

— Отец, раз в жизни позволь мне ослушаться. Если ты пожелаешь оставить меня с семьями, я откажусь, хочу принять смерть рядом с тобой.

— В свой час каждый примет ее независимо от желания. Смотри, начинает светать. Иди, сын мой, к народу, а я мольбой призову на последний совет дух пророка.

Алел рассвет. Усталая голова имама была низко склонена на грудь. Он погрузился в глубокую дремоту. Вдруг что-то глухо и тяжело ухнуло рядом. Шамиль встрепенулся, открыл глаза. За окном блеснуло пламя, и дымное облако поднялось из развалин. Вновь повторился залп. Небо побледнело. Шамиль встал, вышел из мечети.

Батареи русских опять стали осыпать ядрами укрепления и сакли Гуниб-горы. Била картечь, с треском рвались ракеты, слышались ружейные залпы. Весь маленький гарнизон имама был под ружьем, в укрытиях. Мюриды вслушивались в грохот и молча взирали на сносимые преграды содрогающейся гранитной твердыни. Рушились стены домов, были снесены сторожевые башни и минарет. Осажденным казалось, что рушится весь мир.

Взошло солнце. Батареи прекратили огонь. Воцарилась тишина. Люди на горе облегченно вздохнули, но облегчение было минутное. Те, кто кинулся к своим постам, увидели далеко внизу горниста. Высоко подняв начищенную до блеска медную трубу, он сыграл «внимание». Затем послышались громкие команды офицеров, звонкая дробь барабанов, и под раскатистые крики «ура-а-а!» бросились подразделения на штурм Гуниба.