Шамиль в знак благодарности сверх обещанных солдат вернул и двух молоденьких офицеров, боевое крещение которых из-за горячности юношей окончилось печальным пленом во время штурма Салтов.

Прибыв на арбе в Дараду, Байсунгур на костылях отправился к имаму. Шамиль поднялся навстречу беноевскому наибу, подал ему подушку, помог сесть. Имам в Дараде остановился в доме зажиточного узденя. Расспросив наиба о состоянии здоровья и самочувствии, он мягко упрекнул его в непослушании.

— Неоднократно предупреждал тебя не торчать постоянно на линии огня и на крепостной стене, когда в этом нет нужды.

— Но ведь не брала меня пуля, не доставала сабля. Значит, суждено было этому случиться у стены Салтынской крепости, — с грустью ответил Байсунгур.

— Слава аллаху, что жив остался, приделаем деревянную ногу, ходить будешь, округ будет за тобой. А вот Умалат, — Шамиль кивнул на дверь, ведущую в соседнюю комнату, — наверное, не выживет, тяжелый очень.

Байсунгур встал, опираясь на костыль и палку, направился в соседнюю комнату. Ичкерийский Умалат лежал на полу в углу комнаты. Правое плечо и грудь были перевязаны лоскутом белой материи. Красное сатиновое одеяло было откинуто. Немного отекшая правая рука неподвижно лежала на подушке. Черты бледного лица были заострены. Когда к нему подошел Байсунгур, Умалат открыл глаза, долго пристально смотрел на соотечественника, затем, страдальчески оскалив зубы, криво улыбнулся, протянул левую руку для пожатия.

— Умалат, брат мой, да сохранит тебя аллах, не легче тебе?

— Нет, Байсунгур, с каждым днем тяжелее становится, видно, конец подходит.

— Это ведомо только владыке. Я тоже так думал, когда меня в лагере русских связали по рукам и ногам и усыпили таким лекарством, от которого я чуть не уснул навеки, и даже не почувствовал, как отпилили кость ноги и зашили кожу, как старый чарык. И как видишь, выжил. И ты выживешь.

— Нет, я рад был бы умереть, и как можно быстрее, чем так мучиться.

Тогда Байсунгур, обратившись к Шамилю, сказал:

— Имам, если наши хакимы[59] не в силах помочь ему, давай позовем, давай попросим главного хакима русских.

— Откуда мы его возьмем?

— Оттуда, откуда привезли меня. Там есть главный над всеми врачующими. Он прибыл в горы недавно и, говорят, на время. Большой мастер своего дела. Я слышал, что он лечит самого царя. Отрезал и отпилил мою ногу так, что я и не почувствовал. Но дело не в одном мастерстве, главное то, что он человек особенный. К нам относился как к родственникам, приветливо и ласково. Уважают и слушают его там больше самого генерала. Позови его к Умалату.

— Не отпустят, да и сам он не согласится приехать к нам, — ответил Шамиль.

— А я думаю, согласится, человек с такой доброй душой не может отказать в помощи.

— Как зовут его?

— Одни называют Николай Иван, как самого царя, другие — господин Пирогов, по месту, откуда он родом.

— А как точнее, лучше?

— Я думаю, не ошибемся, если назовем — Николай Иван господин Пирогов.

— Хорошо, я пошлю за ним людей, но не верю в то, что он изъявит желание приехать.

— Надо хорошенько попросить, сказал «пожалуста», что, мол, так и так, надо очень помочь важному наибу, которому грозит смерть. А если откажут, ничего не поделаешь, хоть легче будет от сознания того, что старались.

Шамиль вызвал к себе хорошо знавшего русский язык Гаджи-Али, лекарского помощника из русских, принявшего ислам, хакима Али и Хаджиява.

— Возьмите с собой белый флаг, оденьтесь в праздничные одежды. Оружие можете не брать, только кинжалы. Отправитесь в лагерь русских, обратитесь к главному генералу, попросите его, чтобы разрешил самому большому хакиму приехать к нам для оказания помощи тяжело раненному наибу Ичкерии Умалату.

Утро было ясное, теплое. В Дараде, превращенном в лагерь-стоянку войск имама, было необыкновенно оживленно. Три хорошо одетых всадника, при орденах, с полосками серебряных эполет на левом плече, безоружные, с белым флагом выехали из аула и повернули коней на дорогу, ведущую в Салты. Ехали они быстро, торопя горячих коней.

Русские дозорные, видя невооруженных горцев с белым флагом, пропускали их беспрепятственно. На подъеме почти у самого лагеря парламентеры осадили коней и остановились на некотором расстоянии. Караульные, заметив их, сообщили дежурному по лагерю и в штаб главнокомандующего. Когда личный адъютант доложил фельдмаршалу Воронцову о прибытии парламентеров от Шамиля, главнокомандующий ответил:

— Ну что ж, пойдите спросите, чего они хотят.

Адъютант с двумя штабными офицерами и десятком донских казаков направился к посланцам. Парламентеры спешились, пошли навстречу. На расстоянии нескольких шагов друг от друга остановились. Тогда адъютант Воронцова сделал шаг вперед. Гаджи-Али тоже отделился на шаг от своих, сделал легкий поклон головой и заговорил на русском языке:

— Господин майор, честь имею представиться — Гаджи-Али, полковник армии имама.

— Личный адъютант его сиятельства главнокомандующего генерал-фельдмаршала князя Воронцова — майор Гребнев, — представился в свою очередь офицер.

— Мы от имени Шамиля приехали просить разрешения главнокомандующего отпустить хирурга господина Пирогова на несколько часов в Дараду, чтобы он, если это возможно, оказал помощь тяжело раненному наибу.

— Я доложу вашу просьбу главнокомандующему, — ответил адъютант и, повернувшись на калбуках, четко отбивая шаг, направился к штаб-палатке.

Через некоторое время адъютант в сопровождении тех же лиц явился вновь. Он стал на прежнее место в той же позе, гордо вскинул голову и, не глядя на парламентера, сухо, коротко ответил:

— Приказано отказать.

— Может быть, фельдмаршал не доверяет нам, в таком случае я останусь у вас в качестве заложника до возвращения хирурга, — сказал Гаджи-Али.

Но адъютант, даже не дослушав до конца предложение, резко повернулся и стал удаляться.

— Я так и знал, — заметил с грустью хаким Али.

— Конечно, — добавил Хаджияв, — на их месте, может быть, и имам поступил бы так же.

— Нет, наш имам не поступил бы так, — возразил Гаджи-Али Он продолжал стоять в раздумье.

Тогда хаким Али, обратившись к нему, сказал:

— Вот если бы мы попросили самого Пирогова…

— Как его попросишь? Он ведь не в собственном доме… Вы же знаете, что согласно порядку положено обращаться по инстанции. Рассуждать теперь нечего, поехали обратно.

Опечаленные отказом, парламентеры уселись на коней и не торопясь повернули в сторону Дарады. Они знали, что имам тоже будет огорчен отказом. Ведь он из-за тяжелого состояния Умалата до сих пор сидел в Дараде.

Не успели парламентеры отдалиться на версту от лагеря русских, как Хаджияв, ехавший позади остальных, оглянувшись, увидел странного всадника. Человек в длинном сером сюртуке, в соломенной шляпе с широкими полями, в брюках навыпуск неумело восседал, растопырив ноги, на неуклюжей большеголовой коротконогой лошаденке, которая, несмотря на то, что всадник усердно хлестал ее тоненькой плетью, невозмутимо, лениво продолжала шагать, не обращая внимания на торопившегося седока.

— Диво! — воскликнул с улыбкой Хаджияв, останавливая коня. Товарищи его, тоже оглянувшись, остановились. — Клянусь аллахом, — продолжал удивленный Хаджияв, — ничего подобного в жизни мне не приходилось видеть.

— Это, наверное, ихний поп, — сказал хаким Али, разглядывая странного человека из-под руки.

— Нет, это не кашиш, — возразил Хаджияв. — У кашиша волосы длинные, иногда заплетенные косичкой, и бородка. А этот с бакенбардами, франтоватый.

— К тому же, — добавил Гаджи-Али, — у него мужественные черты лица, несмотря на то что на лошади сидит как мешок.

— Скорее всего это какой-нибудь чиновник, — продолжал гадать хаким Али. — За спиной у него большая сумка.

Странный всадник приближался. Парламентеры молча ожидали его. Гаджи-Али, заметив насмешливую улыбку на лице веселого Хаджиява, предупредил его: