Отчаянно сопротивляясь, отступали мюриды под напором ощетинившегося леса штыков. Словно стая гибких рысей, извиваясь и делая гигантские прыжки с камня на камень, со стены на стену, изловчась, бросались они в гущу солдат, чтобы поработать последний раз изо всех сил смертоносным лезвием. Груды мертвых тел остались у бреши после короткой рукопашной схватки. С обезумевшими взорами, искаженными в ярости лицами бросались воины друг на друга до тех пор, пока пламя гнева внезапно угасало от неслышного дыхания настигшей смерти.

Уцелевшие стены саклей, горы обрушенного камня вырастали новой преградой на пути штурмующих. Ни на шаг не отошли аскеры имама без боя. До самого вечера длилось сражение. Все время подбрасывал главнокомандующий свежие силы на помощь штурмующим. Даже с наступлением темноты не отошли солдаты назад. Был дан приказ не оставлять салтинских домов нижней окраины. Стеной преград поднялось пожарище между усталыми противниками. С шумом рушились земляные крыши саклей, оставляя черные тлеющие балки бревенчатых потолков. Мрачно клубился дым к тихому небу. Никто не спал в Салтах в эту ночь.

У имама заседал совет. Каждый наиб и сам Шамиль знали, что сражение проиграно. Но им, томимым жаждой мести, хотелось драться не из-за любви к бою, а чтобы уничтожить как можно больше неверных, хотя бы ценой собственной жизни.

На следующий день с восходом брошенные Воронцовым свежие части начали штурм с новой силой. Воины Шамиля ждали этого и с ответной яростью отразили первый натиск. Когда умолкали крики «ура» и штурмующие откатывались к своей позиции, мюриды уходили за укрытия, прячась от ружейного огня. К полудню черная полоса пожарища, разделявшая аул пополам, оказалась пройденной русскими. Осажденные отошли еще на одну ступень крыш вверх.

Много солдат полегло в этот день в тесном скопище салтынских саклей.

Отрядам Хаджи-Мурада, Кебед-Магомы и Умалата был дан приказ удержаться до наступления темноты. Но поредевшие сотни этих наибов не смогли бы устоять, если бы Шамиль сам не явился на передовые позиции с приближенными и резервом.

В этот вечер муэдзин не призывал мусульман к намазу. Мечеть оказалась в руках противника. Туда теперь стаскивали русских раненых. Путь к отступлению разбитых отрядов имама был предусмотрен заранее. Отход начался с вечера. Только в полночь оставили последние мюриды свою позицию. Оседланные кони ждали их за горой внизу. Сидевшие у новой линии пожарища солдаты не услышали быстрого топота коней последних защитников Салтов. Шамиль с остатком сил отступил в Дариду.

С наступлением дня натиск штурмующих не встретил сопротивления. Раздались возгласы: «Ушли! Ушли! Братцы, аул свободен!» Затрубили трубы, забили барабаны в лагере русских. Знамя победы на остроконечной крыше минарета сменило флаг со звездой и золотым полумесяцем.

Пришла неизменная печаль похорон павших. Усиленно заработали санитары, вынося раненых из аула. Вместе с русскими солдатами подбирали горцев. Взятые с поля боя в лазарет не считались пленными. Среди подобранных в Салтах воинов Шамиля оказался и беноевский наиб Байсунгур. Когда его брали, он был без сознания. Раздробленная правая нога висела на кожном лоскуте. Байсунгура уложили на нечто подобное операционному столу, сооруженному из камней и досок в одной из просторных палаток. Переводчик объяснил Байсунгуру, что часть ноги ниже жгута посинела и требует ампутации.

Байсунгур, приготовившись мужественно встретить смерть, безразлично махнул рукой и закрыл глаза. Ему хотелось поскорее избавиться от мучительной боли. Но когда его привязали к столу, а лицо накрыли какой-то чашей и вместо воздуха он стал вдыхать холодные удушающие пары, в сердце проснулось беспокойство. Ему захотелось вырваться, скинуть с лица маску, но движения рук были скованы кожаными ремнями. Он стал мотать головой, чьи-то сильные руки прижали ее к доске. Наиб хотел закричать, но почувствовал, что не может выдавить из горла ни звука. И вдруг ему стало легко. Он почувствовал, что будто летит, и успел подумать, что это душа его отделилась от тела и вознеслась в блаженную обитель рая…

Когда Байсунгур очнулся, то увидел над собой безоблачное августовское небо, понял, что лежит он на охапке сена. Повернул голову — и оказалось, что он среди раненых мюридов и русских солдат.

— Байсунгур, да хранит тебя аллах, как ты себя чувствуешь? — спросил один из мюридов, заметив, что наиб зашевелился.

— Как может себя чувствовать воскрешенный из мертвых? Не знаю, где я нахожусь и что со мной сделали…

— Ногу твою отрезали, спилили торчавшую кость и зашили культю. Самый главный и лучший резал тебя.

— Лучше бы насмерть зарезал, чем оставил в таком виде, — сказал Байсунгур.

— Значит, еще не настал твой час, придется смириться с судьбой, — успокоил мюрид своего наиба.

Байсунгур закрыл глаза. Через некоторое время он почувствовал прикосновение чьих-то пальцев к своей руке. Байсунгур открыл глаза. Перед ним стоял невысокий человек с засученными рукавами, в длинном клеенчатом фартуке, без головного убора. Бакенбарды с висков спускались до середины щек. Волевые черты смуглого худощавого лица смягчались ласковым взглядом лучистых глаз.

— Ну вот и слава богу, пришел в себя. Дадите попить, потом накормите, — сказал человек стоящему рядом помощнику.

Когда они отошли, лежавший рядом мюрид шепнул, указав на отошедших пальцем:

— Тот, в фартуке, и есть самый главный врач, это он спасал тебя.

Байсунгур не ответил. Как ни старался он примирить себя с неизбежной участью, однако на душе у него было сумрачно. Что ждет его в стане врагов? На что он годен? Неужели ему суждено влачить жалкое существование нищего-инвалида, и почему так было написано на роду? Уж лучше бы снесла голову вражеская шашка. Горькое чувство обиды душило его. Он думал о родной Чечне, близких, детях, жене. Придется ли еще увидеть их? Имаму теперь такой наиб не нужен, если бы даже его отпустили русские.

Так лежал он день, другой. Окружение сотен таких же, как он, калек постепенно успокоило его, тем более что среди русских были такие, которые весело смеялись и шутили друг с другом. Это вначале удивляло наиба, а потом и сам он начал улыбаться, когда кто-нибудь из мюридов вспоминал смешные истории.

Когда появлялся главный врач, Байсунгур взволнованно отвечал на его приветствия:

— Идрастуй пожалуста!

Первое слово он знал давно, второе — «пожалуста» — он заучил в лазарете. Наиб удивлялся, не понимая, почему у главного врача два имени. Одни называли его господин Пирогов, другие — Николай Иванович. Наконец он решил, что имя Пирогов происходит от местности, селении, откуда тот родом.

Байсунгур видел большое уважение и почтение, с каким обращались даже офицеры к главному врачу. Но особенно трогало чеченского наиба то, что этот русский человек с одинаковой заботой и любовью относился к раненым горцам и солдатам, к рядовым и офицерам. Байсунгур думал о том, что сумеет ли теперь или когда-нибудь словом или делом выступить против русских. Он повторял про себя: «Нет, оказывается, наказания тягостнее добра, сделанного тебе великодушным врагом».

Через три недели из Дарады пришло радостное известие. От имама явились посланники к главнокомандующему с предложением обменять пленных русских солдат на подобранных в Салтах раненых мюридов.

Воронцов дал согласие.

В день обмена, когда в сопровождении вооруженного отряда горцев прибыли оседланные кони и арбы для раненых, Байсунгур, прощаясь с лекарями и помощниками лекарей, санитарами и ранеными солдатами, сказал через переводчика:

— Я не думал, что вы такие хорошие. Видимо, простые русские люди тоже вынуждены приказами правителей идти против нас, так же как идут наши против вас. Клянусь аллахом, я убедился в том, что гяуры и мы могли бы крепко дружить. А тебя, врач, отныне будет хранить твой бог и наш аллах, которого я буду неустанно молить, — сказал Байсунгур, обращаясь к Пирогову.

Знаменитый хирург с лекарями проводил подопечных азиатов.