«Я ненавижу смерть…»
Я ее ненавижу.
Я ненавижу смерть.
Я ненавижу смерть.
Любимейшего я уж не услышу…
Мне было б за него и день и ночь молиться:
О жизнь бесценная, умилосердь
Неведомое, чтобы вечно длиться!..
Я ненавижу смерть.
1976
«И вдруг возникает какой-то напев…»
И вдруг возникает какой-то напев,
Как шмель неотвязный гудит, ошалев,
Как хмель оплетает, нет сил разорвать,
И волей-неволей откроешь тетрадь.
От счастья внезапного похолодею.
Кто понял, что белым стихом не владею?
Кто бросил мне этот спасательный круг?..
Откуда-то рифмы сбегаются вдруг.
Их зря обесславил писатель великий
За то, что бедны, холодны, однолики,
Напрасно охаял и «кровь и любовь»,
И «пламень и камень», и вечное «вновь».
Не эти ль созвучья исполнены смысла,
Как некие сакраментальные числа?
А сколько других, что поддержат их честь!..
Он, к счастью, ошибся, — созвучий не счесть.
1976
«Нет несчастней того…»
Нет несчастней того,
Кто себя самого испугался,
Кто бежал от себя,
Как бегут из горящего дома.
Нет несчастней того,
Кто при жизни с душою расстался,
А кругом — все чужое,
А кругом ему все незнакомо.
Он идет как слепой,
Прежней местности не узнавая.
Он смешался с толпой,
Но страшит суета неживая,
И не те голоса,
Все чужое, чужое, чужое,
Лишь зари полоса
Показалась вечерней душою…
1976
Переводы
С польского
Болеслав Лесьмян (1877–1937)
Зимняя ночь
Мерцаньем звездным
Снега полны.
В кольце морозном
Рога луны.
Снежинки с лёту —
Одна к одной —
Берут в тенёта
Простор степной.
Им любо прядать
В немой содом,
Заборы прятать
Во мхе седом.
Им только вниз бы
Всем блеском тьмы,
Врываться в избы:
«А вот и мы!»
Покинув зимний
Надземный мир,
Врываться в дымный,
Хмельной трактир.
Метель кружúтся,
И нет дорог.
Чуть золотится
Распятый Бог.
В слепом усердье
Снега — вразброс,
И сад в предсмертье —
Без лоз, без роз!
В гордыне странной,
Глушащей стон,
Сквозь тьму бурана
Идет мой сон…
На солнце
Дыша покоем дня,
Недвижен пруд зеленый.
Свисает хмель с плетня,
Иссохший, пропыленный.
Средь лужи, в колеях —
Отображенья тына,
Гусиной шеи взмах,
Березы половина.
Во всю длину забор,
Дневным лучом разъятый,
На ближний косогор
Лег тенью полосатой.
Я лажу частокол,
Я веять жито буду.
Я в этот мир пришел
И не стремлюсь отсюда!..
Первый дождь
Первая, жужжа, проснулась муха,
Первый лист пробился, осмелев,
Первый дождь мне барабанит в ухо
Погромыхивающий напев.
Грохотанье выдоха и вдоха…
Кто поймет, — где взялся звук такой?
Ливень, расплясавшийся под грохот,
Бьется оземь плещущей башкой.
Но уже стихает плескот пенный,
В небе — отзвук грома меж зарниц,
А в разрывах тучи — даль вселенной,
Нету ей пределов, нет границ.
Солнце, раздробясь на мокрых стеклах,
Золотится нивой на полу,
Отраженья окон в стенах блеклых,
Множась, бродят от угла к углу.
Кто-то в сад толкнул калитку резко,
С треском рухнула она средь трав.
Чью-то руку утром, полным блеска,
Я благословляю, не узнав.
«В этом душном малиннике, тесном, высоком…»
В этом душном малиннике, тесном, высоком,
Скрылись мы ото всех, забрались в сердцевину
И срываем поспевшую за ночь малину.
Рдеют пальцы твои, орошенные соком.
Гневный шмель разгуделся, пугая травинки,
Хворый лист, весь в нарывах, на солнышко вылез,
В паутинных лохмотьях алмазы искрились,
И какой-то жучок скрылся, пятясь на спинке.
Все стихало мгновенно в зеленом заслоне,
Лишь когда я с ладони твоей обагренной
Брал малину губами, вдыхая влюбленно
Запах ягод сквозь благоуханье ладони.
Первой ласки посредницею молчаливой
Оказалась малина, — той ласки без слова,
Что, собой изумясь, хочет снова и снова
Повторяться бессчетно, себе лишь на диво.
И в одно из мгновений, всех прочих всевластней,
Ты ко лбу моему прикоснулась губами,
Я схватил твои руки, и ты предалась мне,
А малинник был всюду — вкруг нас и над нами.