«Тогда зачем же тебе их Васька дарит?»

«А потому, что он может дарить только то, что досталось ему бесплатно».

«Знать, платки эти одноразовые?»

«Не одноразовые, а разовые, — буркнула она, и когда мы с ней вышли на улицу, она подвела меня к окну, которое было завешано одеялом. Приподняв одеяло, сказала: — Пусть кто угодно залезает, мне таких платков не жалко».

«А вдруг Васька узнает?»

«Ну уж это дело мое», — сказала она.

И тут Корнюха, точно испуганная птица, не глядя мне в лицо, произнес:

— Ой, если бы ты знал, как мне до сих пор стыдно за то, что я не заметил ее любви, — и, обхватив руками голову, он заходил по балочке.

Что происходило с ним? О чем он думал? Может, он боялся любить Нинку или на самом деле любил ее, но не мог жить с ней. Известно было лишь одно, что он стыдился своего настоящего отношения к ней или, как он объяснял: «За глаза одно говорю, ну а как встречу ее… руки опускаются…»

Вот он вновь подошел ко мне.

— Доктор, а это правда, что сейчас многие не по любви живут?

Я опешил. Вот так вопрос. Мало того, его задает человек вдвое старше меня. Чтобы помочь ему, я ответил:

— Знаешь, бывает всякое… Но все же большая часть сходится по любви.

— Спасибо, — прошептал он.

Понимая Корнюху, я вздохнул. Вспомнилось мое первое увлечение, которое я чуть было не принял за любовь. Я только начинал работать. В мою палату попала скромная, тихая девушка с ожогом глаз, она, куря, готовила краски, растворитель вспыхнул…

Она заканчивала какой-то художественный институт. И уже выставлялась. Подруги, навещавшие ее, говорили: «Через год она прославится».

Маленькая, худенькая, с белыми ручками, она казалась мне идеалом скромности. Мне нравились ее редкие, коротко стриженные волосы. «Ей незачем иметь длинные косы, — рассуждал я. — Ведь она все время в творчестве, в труде…» Ее розовая кофточка (я разрешил надеть ее за неделю до выписки) пахла новыми, еще никому не известными духами, недавно подаренными ей известным старым художником.

Я не спрашивал ее о работах. А она мне тоже ничего о них не рассказывала, наверное, считая, что только лечение больных и есть мое счастье.

За день до выписки я пригласил ее к себе в кабинет.

— Понимаете… — начал я с волнением. — Мне хочется посмотреть ваши работы.

— Посмотреть? — улыбнулась она и спросила: — Зачем это вам?

— Мне хочется лучше понять…

— Вылечили вы меня или нет, — вдруг перебила она и, подняв брови, с улыбкой развела руками. — Извините, но в больнице не пишется…

— Тогда черкните что-нибудь, просто так… на память, если можно, конечно.

— Что угодно?

— Что угодно.

— Какой вы смешной, — сказала она и, улыбнувшись, согласилась.

Да она и не могла бы, наверное, не согласиться. Если бы она знала, сколько я сил, энергии, нервов потратил, чтобы спасти ей глаза.

— Ты так печешься о ее глазах, — удивлялись товарищи.

— Она художник, и глаза для нее — это все, — объяснял я им.

— Ты просто без ума от них, — и смеялись. — А точнее… от нее…

Я поссорился с товарищами и, кроме работы, уже ни о чем с ними не говорил. О чем говорить мне было с ними, если они не понимали, что значат для художника глаза. Когда повязки сняли, я просидел у ее постели не одни сутки.

— Что же вы не уходите? — спрашивала она.

— Я потерял ключ от квартиры, — отвечал я ей и вздрагивал, чувствуя на себе ее удивленный взгляд.

— Правда? — улыбалась она.

— Да.

— Нет, вы пошутили, — и она тихо смеялась. — Это работа у вас такая… добрая. Не будь ее, вы бы не сидели, — и вдруг, смутившись, добавляла: — Почему вы так смотрите на меня? Почему?

— Почему? — смущался я. — Право, не знаю…

И вот день выписки, и она снова в моем кабинете.

— А это вам, — сказала она и положила передо мной лист.

Я не поверил глазам.

— Вы? — прошептал я в восторге. — Вам нравится Герника? — спросил я и встал из-за стола.

Она, проведя пальцем по лицу, улыбнулась.

— А кто это?

— Как? — удивился я.

— Я не знаю его, — сказала она. — Все, кто нравился и с кем я дружила, звались иначе. Был Герик… был… — и вдруг, устыдившись чего-то, покраснела, в каком-то нетерпении придвинувшись ко мне, усадила меня рядом и сжала мою руку…

— Ну, что прикажете еще?

Никогда в жизни я не испытывал такого. Я смотрел перед собой, и все вещи будто плавали в дыму.

— Вам плохо? — спросила она.

— Нет, — сказал я.

И вышел. Пошатываясь, шел по больничному коридору. Он был чужим. Санитарки везли на каталке белье. Чтобы она не сбила меня, я прижался к стене.

— Ну вот и все, — и, опустившись на корточки, я обхватил руками лицо.

— Доктор, что с вами? — спросил меня чей-то голос — Почему вы одни? А где ваша красавица? Все говорили, что вы женитесь на ней.

Я ничего не ответил. Подошел к окну. Снег в нем был черным.

Через день вечером спускался я по шаткой больничной лестнице, где всегда тускло мигала лампочка. Увидел девушку-гардеробщицу. Лунный свет, проникая в окно, мешался с электрическим, и от этого лицо ее было призрачным.

— Как, вы еще не ушли? — спросил я.

— Нет.

— Если вы сегодня в ночь, я отпускаю. Оставьте ключ сестрам, а сами идите домой.

И, накинув шарф, стал надевать пальто. Застегнулся.

— Если хотите, я могу проводить вас в любой конец… Ведь вдвоем не то, что одному…

— Спасибо, — и она вздохнула. — Я бы с удовольствием, но меня некуда провожать…

Я удивился.

— Что, у вас нет дома?

— Нет, есть.

— Тогда почему не уходите? Хотя, впрочем, это ваше дело. — И, сжав в руке портфель, я собирался уйти один, без нее.

У самого выхода она остановила меня.

— Доктор, а вы знаете, я, может быть, даже умру.

Потрясенный, я так и раскрыл рот. Стало тихо. Слышно было, как по трубам булькала и шуршала вода, да из тьмы за окном не в меру завывала вьюга.

— Вы пошутили?

Она подошла к окну и уже оттуда, не смотря мне в глаза, ответила:

— Нет… У меня… может быть… опухоль…

Минуты две прошло в молчании. Затем, расслабив шарф, я как можно спокойнее и уже понимая, что она зачем-то придумывает себе болезнь, сказал:

— Вам лучше находиться дома… больше лежать, быть в покое и дожидаться выяснения диагноза.

— Я знаю, — внимательно выслушав меня, прошептала она и посмотрела на меня с каким-то безнадежным отчаянием.

«Ну и дела», — подумал я, а ей сказал:

— Жаль, я вас раньше никогда здесь не видел. А то бы посмотрел… и, глядишь, может, что-нибудь да и придумали…

Она присела на табуретку.

— Я готов помочь. Говорите, что нужно вам? — сказал я.

— Мне ничего не надо. Единственная просьба, не рассказывайте, что я… Понимаете, я только на ночь сюда прихожу. Мне Дуся, гардеробщица ваша, ключи дает.

— И вы ничего за это не получаете?

— Нет… А зачем деньги… при моей болезни, сами знаете, ничего не хочется…

— Тогда что заставляет вас приходить сюда?

— Одиночество… — и добавила: — А тут все же больница…

Она подняла голову. Лицо ее потемнело. Луна и электрический свет выделяли ее плотно сжатые губы, то морщинки у глаз, то кончик носа с прозрачным подбородком.

Я растерялся. Меня охватила паника.

А она, внимательно посмотрев на меня, усмехнулась.

— Пошутили насчет провожанья?

— Нет-нет… Нисколько…

И тут я начал говорить, говорить, и все это было не похоже на то, что хотел я сказать несколько минут назад.

— Я специально сегодня спустился черным ходом, чтобы зайти к вам… Как красива луна… Смотрите, даже здесь, в подвале, ее сказочный свет…

Она улыбнулась.

— Надо же, вы, как и я, любите луну.

Мы шли по кое-как расчищенной поселковой улице. Под ногами снежок приятно шуршал.

— Извините за нескромный и немножко сумасшедший вопрос, — сказала она, когда мы прошли метров сто. — А вы не боитесь, что заразитесь? Говорят, опухоли, как и грипп, передаются. А тут я еще на днях порезала палец, и у меня, наверное, начинается заражение крови.