И лишь приехав в Касьяновку, я удивился материнскому предвидению. С наступлением первой зимы, как никогда, пригодился пуховый платок. Срочной телеграммой я попросил у нее валенки. Но, увы, они оказались узковатыми. В Касьяновке валенки надо носить на два размера больше, так как, спасаясь от морозов и влажного снега, приходится натягивать на ноги по две пары шерстяных носков, а поверх мотать портянки, хотя к вечеру все равно набившийся в валенки снег так пек пальцы, что казалось, они побывали в самом крепком рассоле. А носки и портянки тут же выжимались, воды в них — пол мой и еще останется…

Мама в письмах спрашивала: «Сынок, ну как там зима?» И советовала: «Если пурга и метель, пешком не ходи. Требуй машину, ты не просто врач, ты врач участковый».

«Ладно, мама, ладно…» — прочитав письмо, думал я и вздыхал. Затем, грустно посмотрев в печь, где горели березовые дрова, закатывал рукава и строчил: «Тут, мам, не то что на машине, тут, мам, на супервездеходе утонешь. Ты думаешь, так просто в низине жить? Короче, мам, не поймешь, то ли тут снежная страна, то ли…»

И, в который раз скомкав недописанное письмо, я брал новый листок и расхваливал Касьяновку в газетном стиле.

Удивляясь своей судьбе и постукивая пальцами по заледеневшему краю пальто, я стоял в балочке среди потоков снега, снежинок и едва уловимого светового движения, исходящего с неба. На фоне поблекшего солнца гонялись друг за другом стайки снежинок, схожие со стайками рыб. Иногда появлявшиеся солнечные потоки света сказочно серебрили их, и тогда они сияли как ртутные шарики.

Влажный морозный воздух покалывает лицо. От всего этого мое сердце наполняется приятным волнением. «Ура-а. Скоро кончится год». Я улыбаюсь, потому что в этот праздник обязательно проведаю маму.

Вдруг, через минуту-другую, на небе, поначалу смутно, а затем все яснее и яснее появляется женское лицо; прядь волнистых волос, выбивающаяся из-под ситцевого платочка, аккуратно завязанного у подбородка, мне знакома. Окончательно прояснившиеся черты лица мне так близки… Вот глаза устремились на меня… И я, мигом сорвав с головы платок и с трудом переведя дыхание, протянул к небу руки и, не удерживая слез, с отчаянием закричал:

— Смотри, мам-ка-а!.. Смотри… какой я!.. Смотри-и-и!

Мама узнала меня.

— Сыночек!.. Сыно-ок… до-ро-гой!.. — зазвучал ее голос.

Обрадовавшись, я подпрыгнул. Я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Мама! Мамочка, возьми меня обратно!..»

Но кто-то стукнул меня по спине, и я упал. Быстро поднялся. Выплевывая изо рта снег, посмотрел в небо. Было солнце. Были тучи. Белый дым и белый сумрак. Как и прежде, стайками рыб серебрились снежинки. Но материнского лица уже не было.

— Все… — прошептал я. — Все…

За спиной скрипнул снег.

— Ой, доктор, а ты слабак.

Я оглянулся.

— Ха-ха-ха. На-ка, кусни ледку.

Передо мной с сосулькой в руках стоял младший лейтенант дорожного надзора Васька-чирик. То и дело поправляя на голове красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, он, кинув сосульку, плеснул в рот снегу, пососал его и выплюнул.

Расстегнув полушубок, он улыбнулся:

— Ну и трус же ты, брат. Не успел я балочку захватить, а ты уже «ма-ма» закричал.

И Васька, сев на снег, стянул вдруг с ног валенки. Я удивился. Красные, с огромными мозолями на больших пальцах, с покореженными ногтями, обросшие густыми волосами, они напоминали медвежьи лапы, что соответствовало всей его огромной фигуре.

— Давненько в балочке? — массируя ноги, спросил он.

— Да нет, — ответил я. — Просто вызов дальний. Наверху метет. Вот я и спустился.

— А ты Кольку Киреева не видел? — неожиданно спросил он меня.

— Нет, не видел.

— Закуривай.

— Я не курю.

— Ну как хошь, — и он, продолжая сидеть на снегу, закурил. Сделав три глубокие затяжки, вздохнул.

— Я сегодня, черт знает что, целый день бегал. Ничего не поделаешь — начальство. Можешь представить, с шести утра жду, а проехало оно вот только-только. Значит, стою, смотрю, кругом белый свет… и вдруг по левому краю почти по самому бордюру прет черная… впереди пять фар. Я, как учили, в струнку… гоп-гоп. А она на меня… Тут я чуть-чуть и не расстался с платком. Снежной волной так мотануло, так мотануло, что я от страха три раза перевернулся.

Васька, кинув сигарету, икнул.

— Чья была машина? — спросил я.

— Два ноля ноль один, — спокойно ответил Васька.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Два ноля ноль один… неужели не понял, — засмеялся он.

— А что это?

— А это значит, что некоторые в отличие от нас живут, а не прозябают, ну торгаши, например, заправщицы… — и Васька вдруг, странно посмотрев на меня, заржал. — Чудак ты, доктор, — и добавил: — А то, что я тебе сказал, забудь.

— Сам ты чудак, — засмеялся я.

— Не сердись, — Васька ласково посмотрел на меня. — Человек я пропащий, а тебе еще жить. Понял?

И, не дождавшись ответа, он, прищурив глаза, оскалил зубы, хмыкнул раз-другой и стал чесать голыши, так он называл свои пятки.

— Слава Богу, хоть зуд перестал, — с удовольствием вдруг произнес Васька, оставив в покое свои пятки-голыши.

— Вася, ты с такими потными ногами в сугробах подолгу не стой, — посоветовал я. — Если пятки зачесались, ты в балочку, отогреешься, затем минут десять поработай, и опять в балочку.

— Ты на ноги не смотри, они у меня закалены, — обиженно произнес Васька и, сунув ноги в валенки, подпрыгнул. — Гоп-гоп. Эх, ну и чудак же ты, доктор… гоп-гоп… — он засмеялся. — Балочка, будочка… гоп-гоп… Эх, доктор, доктор, да неужели ты не понимаешь, что мне надо бабки зашибать? А в моем деле придерживайся таксы, и все у тебя будет: под мухой — полтинник, «датый» — стольник, чуханый — стольник с прицепом, зачуханный с леваком, то есть с левым грузом, — чуть больше стольника и два прицепа, без водительского удостоверения — смотри по обстановке, а то вдруг он ряженый из отдела проверки, неукомплектованный, люфт руля и прочее — чирик. Короче, действуй не выше стольника и не ниже чирика…

— А если без денег?

— Меняем резину, я ему лысую, а он со своих колес новую.

— А если резина лысая?

— Ну, тогда уж, чтоб не зря работать, откручиваю номера.

— А так просто отпускаешь?

— Да ты что, доктор! Народ избалуешь, он совсем платить перестанет. Чудной ты, доктор! — улыбнулся Васька. — Погрейся в балочке. Сходи в будочку… гоп-гоп… Ишь чего выдумал. Да ежели хочешь знать, у меня для согревания своя будочка есть, — и Васька, поправив кобуру, оглянулся по сторонам, затем, расстегнув полушубок, достал из-за пояса бутылку снежного кваса. — Вот видишь. Если бы не она, я бы давно замерз. Гоп-гоп… — и он открыл пробку.

— Будешь? — спросил он, протягивая бутылку.

Я отказался.

— Зря, — и он, чуть поморщившись, начал пить. Квас исчез в широченной Васькиной груди. Проглотив бутылку, он необычно важно посмотрел на меня и спросил: — Сало будешь? — и в ту же секунду достал из-за пазухи внушительных размеров замусоленный ломоть. Прищурясь, он нюхнул его и, сыто улыбнувшись, зубами оторвал приличный кусок.

Я был удивлен. Лишь вблизи можно было разобрать, что это сало. Чего только не было на нем: и песок, и шелуха от подсолнечных и тыквенных семян, на него налипла даже подкладочная вата, а по бокам оно почти все было в зеленых плесневелых пятнах.

— Ну хоть кусочек, — вытирая сальные губы, вновь предложил Васька.

— Не могу, — вежливо отказался я, а про себя подумал: «Вот так желудок!»

Наевшись, он, неожиданно опустив нижнюю губу, как-то странно посмотрев на меня. Вдруг, прикрыв рукою свой левый глаз, потоптался на месте.

— Отлично! — воскликнул он и подпрыгнул. — Отлично. Ну а теперь, доктор, я покажу тебе, как я стреляю.

И не успел я слова вымолвить, как он, сунув мне в правую руку пробку и приказав держать ее чуть повыше уха, начал отмеривать шаги.

— Вась? — испугался я. — Погоди. Ведь вас за каждый патрон…