Встреча с Виолеттой на улице считалась для них счастливым предзнаменованием. Увидя ее, поселковые мужички всегда с почтением кланялись ей, ибо приятно было вдруг ни с того ни с сего встретить уж очень неземную девушку. Ее ангельские глазки, ослепительно-белые пальчики и обнаженная тонкая шея поразили и меня сверхъестественной прелестью. Таких женщин я не видел даже на картинах. Я никогда не слыхал о них. Мало того, я не мог себе и представить, что они есть и даже могут встретиться на моем пути.

А как я порой ждал встреч с Виолеттой. Они часто казались мне каким-то предрождественским знамением. Ее вера в то, что снежинки могут изменить людей и сделать их лучше, не казалась мне сказочной.

Я верил ей. И я говорил ей о своей вере. И она, радуясь моему пониманию, доверяла мне все больше и больше.

— Доктор, не знаю, сколько я проживу, но мне так хочется научиться летать… Мыслями, телом, душою, все равно…

— Вы уже летаете…

— Спасибо вам, — и, взяв меня за руку, она прошептала: — Если бы знали, как я одинока… А потом вдруг, посмотрев на меня, добавила: — Мама моя в роддоме умерла. Только умерла, и я тут родилась. — А затем спросила: — Скажите, а какой сегодня праздник?

Я вслушивался в звон рахмановской церкви, это ее звон казался Виолетте звоном снежинок в снежной круговерти.

— Ой, а я от этого снега совсем пьяная… Надо же, рахмановский колокольный звон чуть не приняла за звон…

— Ничего, бывает, — успокоил я ее.

А когда затих колокольный звон, она вдруг насторожилась.

— Ой, а что это?

Я прислушался. Издалека, то вздрагивая, то пропадая, неслись звуки знакомой мелодии. Да, так и есть. Это играл на балалайке наш поссоветовский дворник Ероха.

— Как хорошо, — тихо сказала она.

— Да, он мастер, — похвалил и я Ероху.

Ероха дневал и ночевал в поссоветовской кочегарке. Дома у него не было, денег тоже, лишь была у него работа да старая балалайка. Зимой и летом носил он на седой голове самодельную клеенчатую кепку десятилетней давности, хромовые сапоги, латаную-перелатанную рубаху с таким же латаным жилетом. Пальто у него не было, полушубка тем более. Если кому требовалась его музыка, к нему приходили с пальто или полушубком и просили: «Ероха, представляешь, без твоей музыки совсем грустно».

— Ну это, брательки, чепуховая болезнь, — и, с удовольствием двигая усами, Ероха, натянув чужое пальто, брал свою балалайку и, играя на ходу, шел к звавшим.

Обычно Ероху сажали, когда тепло, у окна, а когда холодно, у печи, чтобы, играя, он заодно и грел свои дряхлые кости. Подтянув струны, ухарски крякнув и топнув ногой, он запускал свою музыку. Теплая, задушевная мелодия всегда трогала… И через каких-то пять или десять минут все мужики разом менялись. Они с улыбкой слушали Ерохину музыку, счастливо вздыхая и что-то вспоминая… Ну а после того, когда их души начинали таять, они уже без всякого стыда перебивали друг друга: «Ероха, а ну-ка спой нам про баб, с которыми весело жить… — Ероха пел. — Ну а теперь спой ту песню, в которой завмаг, попавшись за взятки, себе башку проломил… Спой про директора, который, окромя кабинета, нигде не бывает… Спой про шефа, который служебную «Волгу» в бане моет…»

И Ероха пел. Выполнял заказы добросовестно. Пел яро, смело, живо. И почти все хохотали до слез. Вдоволь наслушавшись Ероху, мужики, подойдя к открытому окну, нервно курили. А если в компании был Никифоров, то тот обязательно хвалил Ероху: «Молодец, — и ласково хлопал его по плечу. — Только вот все никак не соберусь переписать твои басенки, уж больно нравятся они мне…» Но в полночь и Никифоров уходил.

Все засыпали. Только Ероха не спал. Даже оставшись один, он все равно тренькал и тренькал.

Иногда в час ночи приходил председатель.

— Ероха! Ты чего это растренькался? — спрашивал он и приказывал: — Закругляйся, пойдем к Верке.

— А одежонка твоя? — спрашивал Ероха.

— Моя… моя… — бурчал Пред, доставая из мешка Веркино манто.

— Ероха… А Ероха? — досыта наслушавшись треньканья, спрашивала Верка.

— Чего? — водил усами Ероха.

— А денег много у тебя?

— Ни копейки, — отвечал Ероха.

— Ну и бедность. Ну и бедность, — вздыхала Верка.

Потом она вновь спрашивала:

— Ероха… А Ероха? Чего?

— А у тебя бабы были?

— Не-а.

— Что ж, не любили?

— Нет, любили. Только через день-два как увидят, что я без копейки, сразу и уходят.

— А разве поссовет тебе не платит? А ну, Вовик, скажи, сколько он получает?

Пред краснел. Белел. Вздыхал.

— Ладно, будет тебе.

— Нет, ты уж с этого дня ему деньги обязательно заплати.

— Деньги будут ему только мешать.

Верка, зная, что от задремавшего председателя толку не добьешься, опять спрашивала Ероху:

— Ну а хлеб ты за какие шиши покупаешь?

— Да ни за какие, — спокойно шевелил усами Ероха.

Она смеялась.

— Надо же. Ты небось не знаешь, сколько и за хлеб платить?

— Не-а, не знаю, — простенько отвечал Ероха. — А зачем мне и знать? Люди за музыку порой столько надают, что мне не только на месяц, но и на два хватает. Ну а я и без хлеба прожить могу… Привычен… Когда в окружении был, то целый месяц корой питался.

— Не может быть, — удивлялась Верка.

— Все может быть, дамочка, — и, чтобы не заплакать и тем самым не опозориться перед Веркой-красавицей, Ероха так бил пальцами о струны, что Пред, вскакивая со стула, шептал: «Господи Иисусе… опять канонада…»

— Это не канонада, — скрипя зубами, отвечал ему Ероха. — Это «Аппассионата».

— Надо же, разбирается, — замирал председатель.

А Верка, удивленная Ерохиным рассказом, смотрела на него с таким напряжением и с таким вниманием, словно перед ней был не балалаечник Ероха, числившийся в поссовете дворником, а самый святой на Руси.

— Никола… Точь-в-точь Никола… — вдруг прошептала она обрадованно и, подбежав к Ерохе, стала просить его: — Играй, играй «Аппассионату», — а потом в восторге сказала председателю: — Это надо же, играет человек, у которого никогда не было денег. Ты представляешь. Нет, ты не представляешь? — и, не дождавшись, что ответит Пред, она, быстро достав рубли, комкая, стала бросать их на пол и в плаче шептать: — А вот вам… вот вам… Да здравствует «Аппассионата»…

— Ты что это? — закричал председатель на Верку и, став на колени, начал собирать рубли.

— Три… четыре… пять… — забормотал он и, сбившись со счета, опять крикнул: — Да что это ты?

— Я-то ничего, а вот ты чего?

И тогда Пред затрясся.

— Ты небось думаешь, что мне эти деньги запросто достаются?.. Да?.. Ну, отвечай же, когда тебя спрашивают! — и он сел на пол и заплакал.

— Неужели с ума сходит? — испугалась Верка.

На что Ероха ответил:

— Это, дамочка, у него от бедности, — и, чуть ослабив свое треньканье, добавил: — Только вы, дамочка, не больно волнуйтесь.

— Нет, ты не прав, он не бедный, он богатый, — в волнении прокричала Верка.

— Нет, бедный, — убедительней прежнего сказал Ероха. — Есть такое понятие в народе — человек-душа. Так вот он этой-то самой приставочкой, называемое душой, и беден.

— Да, это верно. Если бы не было у председателя денег, я бы с ним и не водилась, — и, кинувшись к председателю, стала хлопать его по щекам.

— Очнись… очнись… — закричала она ему на ухо.

От крика Пред пришел в себя. Посмотрел на Верку и, плюнув, пихнул ногой скомканные рубли.

— Захочу, не то заработаю… — пробурчал он и захохотал. — Мне за одни участки летом столько несут, что вам и не снилось.

Верка стояла перед ним, наклонив набок голову. Вдруг, вздрогнув, не вытирая с глаз слез, она крикнула:

— Значит, зазря комкала я их… зазря… — и, заплакав, добавила: — Тут не только ты виноват, тут и другие виноваты.

— Да ты что… с ума сошла? — встревоженно спросил ее Пред.

Ероха, закусив губы, со всей мочи наяривал «Прощание славянки».

— Побудь еще, — попросила Виолетта, когда я помог ей забраться на край крыши, с которого она должна была вновь взлететь.