— Нет, за мной никто не гнался, — ответил Андрей. — Я просто босиком по земле прошел. Представляешь! Идет мелкий дождик, а ты босиком.

— Нет, ты чудом спасся… — немного успокаиваясь, бормочет Лешка. — Тебя охотники в темноте за кабана приняли, вот и загнали сюда, — и икнул. — Выпей касторки, и твое желание быть босым сразу пройдет. — Лешка удивленно посмотрел на Андрея. Руки и лицо его дрожали. А в красных глазах кроме скорби появился испуг.

— Ты чудом от белой горячки спасся… — внимательно посмотрев на Андрея, добавил: — Надо же, глупости какие в голову лезут. Нет, ты прав. Это я пьян, я одеколон пил, а ты нет. Так что выходит, мне босиком надо ходить, а пошел ты. Это надо же! Это надо же!.. — съеживаясь от света, прошептал он. — Выходит, я над белой горячкой, а не она надо мной. А во-вторых, я хоть и пью, но здоровее тебя.

Грязь текла по Андрееву лицу, но он не стирал ее. Лишь один раз прикоснулся к губам, когда Лешка упомянул о белой горячке, и то ненадолго. Лешка не понял его. Единственная его до этого надежда и опора, полностью еще и не протрезвевшая, но растревоженная им, с какой-то животной злостью смотрела на него и дико кричала.

— Андрюха, неужели ты пьян? Ответь, тебе говорят.

— Я трезв… — ответил Андрей.

Вначале ему показалось, что перед ним был не Лешка, а какой-то двойник. Но, всмотревшись повнимательнее, он понял, что это был сегодняшний, тот самый колодезник Лешка. И заколоченный дом тоже был его. Комната, абсолютно пустая, без мебели и даже без клочка бумаги — тоже его. Наклонив голову, Лешка озабоченно присвистнул. Затем, опершись руками об пол, исподлобья посмотрел на Андрея и крякнул:

— Можно что угодно было от тебя ожидать, но чтобы ты был бос, а я обут, в голове не укладывается… Ну, а после того как ты вывалялся в грязи, что ты дальше будешь делать? Опять босиком пойдешь?

— Да… — кивнул Андрей и встал с пола, собираясь уйти.

— Зачем тебе это? Зачем?.. — теперь Лешка стоял перед Андреем на коленях. Чувствовалось, что он протрезвел и все происходящее вокруг него воспринимал осознанно и здраво. — Что ты этим хочешь сказать? Любовь свою доказать к этому месту? Да я и так знаю, что ты Лотошино любишь. И не один ты его любишь, я тоже люблю. — И, поднявшись, он, пошатываясь, подбежал к Андрею. — А может, ты не существуешь и все это мне показалось. — Дотронувшись руками до Андреевых плеч, воскликнул: — Вот осел! Надо же до такого додуматься.

Удивленно смотрел он на Андрея. Тот был перед ним прежним — грязным и босым.

— Это невозможно! — вскричал вдруг Лешка. — Невозможно! Босиком по земле… — и, заплакав, добавил: — Я понял тебя, понял. Этим своим босохождением ты спасаешь себя.

Не в силах больше сдерживать себя, Лешка плакал точно мальчонка. Руки, плечи, голова его вздрагивали. И от этого вид его был жалким и тщедушным.

— Разве можно в наш век босиком пройти… — зарыдал он пуще прежнего. — Ради чего? И не ради мужества и гордости, а ради спасения души. Переуздать себя, как здорово слово это звучит. Эх, черт, но ради чего же все это и для чего? Видишь, я плачу. Я плачу…

— Я тоже плачу, стоит мне вспомнить мать, детство, отца на фотографии… — тихо произнес Андрей и вдруг насторожился. — Слышишь, слышишь, Лешка, ветерок шумит, — воскликнул Андрей. — Так это не ветерок, это брат твой дышит!

— Не может быть, — прокричал Лешка. — Мой брат на войне погиб.

— Нет, он не погиб, он живой, — тихо ответил Андрей.

— Блаженный ты!.. — прошептал в испуге Лешка. — Блаженный, как пить дать. Ишь ты, брата-сержанта моего вспомнил. Ты ведь его даже живым не видал. Когда он погиб, тебя не было на свете.

— Я на фотографии, которая в нашем доме висит, часто вижу его… — перебил его Андрей.

Лицо его было заостренным, глаза блестели, и вместо воды пот размывал грязь на щеках. Он не вытирал потеки. Он стоял и часто дышал.

— Так что же, по-твоему, выходит, это не ветер шумит, а брат-сержант мой дышит… — оторопело прошептал Лешка и, подбежав к заколоченному окну, прислушался. Воротом расстегнутой рубашки он вытер губы и улыбнулся. — Брат-сержант, брат-сержант, единственный ты мой! Ты не умер, ты жив.

В каком-то восторге он посмотрел на Андрея. И хотя тот был мало чем привлекателен, Лешка как никогда в жизни рад был его присутствию.

— Надо же, брат-сержант дышит! — воскликнул Лешка. — Ишь ты, точь-в-точь, — и торопливо снял с себя ботинки и носки, а брюки закатал до колен. — Я вместе с тобой пойду босиком, — сказал он восторженно и, взяв Андрея за руку, вышел с ним во двор.

— Вишь, как братик твой дышит… — радостно произнес Андрей.

— Знать, он не умер, он жив…

— И земля тоже дышит… — добавил Андрей. — Она не мертвая, она живая.

Они шли по мокрой траве, обняв друг друга за плечи. Ноги скользили, попадая в лужи и строительные колдобины. Дождь заливал глаза, хлестал по щекам и рукам, остужая пыл и страша темнотой. Но они ничего не замечали. Они в радости ходили по земле босиком.

Стройка кипела вовсю. Высоченные краны поднимали кирпич, и каменщики, лихо приняв его, дружно клали стены.

Всего неделю проработал Андрей на заводе. Он хотел было уволиться, но его уговорили остаться. А чтобы он успокоился, дали отпуск за свой счет. Но он, увы, не успокаивался. Наоборот, гнев и даже какое-то возмущение с каждым днем разгорались в нем.

Вечером пришел к нему прораб, злой и хмурый и немного сутулый. Андрей пригласил сесть его за стол. Но тот, удивленно посмотрев на мебель и вещи в комнате, сказал:

— Ты что же барахло не вывозишь? Послезавтра будем ломать, — и, осмотрев комнату, хмыкнул: — Значит, правду говорят люди, что ты по-серьезному надумал не уходить.

Прораб сел на стул и, не спрашивая разрешения у Андрея, закурил. Пальцы его, грязные и потрескавшиеся, хотя и держали цепко окурок, но дрожали. Андрей молча смотрел на него. Говорить не хотелось. Ему казалось, что перед ним был не человек, а животное, страшное, хитрое и полное ненависти к нему.

— Ты побрейся, — засмеялся прораб, в удовольствии щуря глаза, — а то снесем и неудобно как-то хоронить тебя будет… — И вдруг, тут же умолкнув, настороженно спросил Андрея: — Это что, бунт?

— Да, бунт!.. — промолвил он.

— Бунт против стройки, это, значит, и против нас? — Второпях прораб делал одну затяжку за другой. И от этого дым ходил по комнате колесом… Глаза его раскраснелись, но взгляд все равно был шныряющим и проворным.

— И против стройки, и против вас, и против всех остальных, — сказал Андрей.

Ему хотелось выругаться на это животное, называемое прорабом, но он сдержался. Хрустнул пальцами, затем сжал их в кулаки и напрягся точно зверь, готовящийся к прыжку. За последнее время он осунулся и постарел. Веки от недосыпа опухли — он спал плохо, так как боялся, что бульдозеры могли подогнать ночью. И хотя он пригрозил им, что в случае сноса избы ляжет под бульдозер, все равно понимал, что это не выход из положения, и поэтому дежурил как сторожевой пес.

— Сегодня мы свет от избы отключали… — опять ухмыльнулся прораб и настороженно посмотрел на Андрея.

Тот промолчал.

— Ты что, голодовку объявил? — спросил прораб.

— Да так, пустяки, — махнул тот рукой. — Вторая неделя поста началась, вот и приослаб.

Ему не хотелось говорить с прорабом, но и прогнать его не мог. Тот был намного сильнее, да и в моральном плане был хозяином положения.

— А я думал, ты голодаешь, — хитро усмехнулся прораб. — И уже кой-кому об этом сообщил.

«Зверь, настоящий зверь, — сверкнул глазами Андрей. — Видит, болею, мучаюсь, а он живого в мясорубку».

Прораб, загасив сигарету, кинул ее к печке и, расправив руками брюки на коленях, уже без злобы, но с сожалением сказал:

— Дядя Добрый вчерась сказал, что ты блаженный. И все поверили ему, а я вот нет.

— Зачем вы пришли ко мне? — раздраженно произнес Андрей. — Я не покину избу.

— Избу не покинешь, а землю покинешь, — усмехнулся тот. — А во-вторых, мы, может быть, и сносить тебя не будем. Подложим бикфордов шнур и после третьего предупреждения в присутствии свидетелей используем по назначению. Конечно, это я грубо говорю, но для профилактики вызовем милицию, и она тебя живехонького и целенького выволочет из избы. Сейчас менты с дубинками, к темени твоему раза два приложатся и мозги мигом выправят…