Боясь остаться в полном одиночестве, он просил Виктора приходить к нему. А совсем недавно он сказал ему:

— Ты не волнуйся, к осени я обязательно перееду…

— Куда вы переедете?.. — удивился тот. Он знал, что у Начальника есть квартира, но разве он будет в ней жить, кругом ведь все знают, а в его ситуации это не жизнь будет, а каторга.

— Это я тебе после скажу… — ответил Начальник и, прикусив губу, с трудом сдержался, чтобы не расплакаться.

— Вы не волнуйтесь… — начал успокаивать его Виктор. — Мне вы не наскучили, я как раньше к вам ходил, так и буду ходить. Скоро мне отпуск дадут, так что мы вместе будем.

Начальник кладет свою руку на его плечо.

— Спасибо тебе… — но улыбка на его лице какая-то бледная, полуживая. И Витька понимает, что Начальник фальшивит. Как и прежде, скрытен и холоден он. Боль переносит молча, и Витька чувствует, что это стоит ему многих сил.

— Спасибо тебе… — вновь повторяет он. А голос все равно дрожит, и страшная досада и грусть читаются в нем.

— Так вы точно уедете?.. — переспрашивает его настороженно Виктор.

— Да нет, это не скоро… — отвечает ему тот и шепотом добавляет: — А может, и никогда и не уеду…

Начальник кутается в плащ. И в сумерках он не растворяется в воздухе, а сливается с землей. Иногда Витька осуждает Начальника. А иногда, как сегодня, жалеет.

«Человек он живой… А то, что случилось… Да мало ли с кем что случается. Настоящие люди должны друг другу прощать…»

Витька оглянулся. Начальник смотрел на него и смеялся.

— Товарищ Начальник, вы смеетесь!.. — обрадовался Виктор, но, всмотревшись, понял, что тот смехом старался скрыть слезы. — Это же хорошо, это же хорошо… — и, чтобы не выдать себя, Витька еще несколько раз повторил эту фразу.

А Начальник все смеялся и смеялся. Смеялся безостановочно. И слезы все текли и текли.

Лето кончилось. А осенние дожди все равно не приходили. Лишь ветры на один-два дня приносили холод, а потом опять жара палила, высасывая всю влагу из земли да уменьшая уровень воды в околозаборном рве. Полынь-трава в этих краях до этого была всегда мелкая, невзрачная, и мало кто ее замечал. А тут вдруг она так разрослась, что местами достигала метра и более. А ветер, сметая с ее головок пыльцу, горчил все вокруг, покрывал дорогу, и та блестела на солнце, точно оплавленный металл.

Скоротечна последняя неделя лета. Зато по-особому красива и озорна. Последними цветами отцветают и перецветают травы. От жары земля дышит испариной, в ней запах хлебов перемежается с нежным запахом дома, леса, поспевших ягод. И как никогда ошалело красив и чувственен закат. Блестят молоком потолстевшие стволы берез. И величавый русский дуб то и дело в какой-то только ему свойственной медлительности клонит ветви к земле и, шурша листвой, точно с устаревшего мундира пуговицы, роняет на землю давным-давно созревшие и разогревшиеся на солнце желуди. И земля под дубом тут же за каких-то два-три дня делается веснушчатой.

Вечерами эту землю-конопашку подолгу освещает красное закатное солнце. Застряв в могучих дубовых ветвях, оно долго не уходит за горизонт. И тогда красное солнце кажется не солнцем, а стиснутой ладонями русой головой. Бисером горит небо. Дрожат на ветру пересохшие травы. И перебродившие копны сена пуще прежнего дурманят все вокруг себя. Уже кое-где на дачах горят костры. Это палят картофельную ботву и сухую траву. И этот первый предосенний дымок как никогда робок, сторониться он всего и долго стелется по земле, боясь приподняться ввысь.

Последняя неделя лета с раскаленными до предела зорями столетиями считалась на Руси самой красивой.

В такое время надо выходить на природу, гулять по лесу целыми днями и с жадностью впитывать в себя святую русскую красоту. Но Начальник почему-то не может выйти. Он все также сидит в кресле, завернувшись в черный плащ. Взгляд выцветших глаз безрадостен. Он исхудал. И морщины, точно землю в жару, с жадностью покрыли его руки и шею. Только что у него побывал Витька, и сумка, полная продуктов, стоит у его ног. Он зверовато смотрит на нее и вдруг заключает:

— Все, хватит, надо уходить… — И оттолкнув ее ногой, встает с кресла и, опираясь на лопату, идет к дубу, у подножия которого еще вчера выкосил траву.

«Ни Витька и никто другой об этом не должен знать…»

И вновь перемотав себя черным плащом и пристегнув его резиновым поясом, чтобы полы не болтались на ветру, он начинает медленно копать землю.

По ночам дул холодный ветер. Он поднимал в воздух листву, песок, щепу. И Начальник был перед ним крошечным, точно птенчик. Но упрямства ему не занимать. Невзирая ни на что, он копал землю до тех пор, покуда не слипались от усталости глаза.

Через пять дней рядом с дубом появилась милая, забавная ямка. Но он почему-то решил углубить ее. В один из дней, присев на дно ее, он улыбнулся:

— Пивца бы сейчас… — и, сняв шляпу, засмеялся как никогда смело и открыто.

В яме ветер не страшен. Однако он все равно не стал снимать с себя черный плащ и, отдохнув, продолжил в нем работу, как и прежде.

Он продолжал работать в плаще. Смешно, что он значил для него? Почему он кутался в него даже в жару? Неужели он думал, что в нем он спасется.

Сырая земля под ударами штыковой лопаты чавкает и шуршит. Горячий пот выступает на ладонях, покрытых занозами, солит мозольные ранки, щиплет их до боли, раздирает. Но он терпит боль. Крепко обхватив черенок лопаты, он выворачивает землю, с жадностью вдыхая ее свежий запах. Раньше он работал в перчатках, но, поняв, что от них нет никакого толку, забросил их.

Он готов копать бесконечно. Что он и делает. Ибо только в этой бесхитростной работе он и забывается. Этот однообразный, монотонный труд заслоняет все его прежние мысли и хоть на некоторое время освежает мозг. Однако при таком рассуждении получается, что его копанью не будет конца. Это он осознает, когда, устав, прислоняется к земляной стене, но поделать с собой ничего не может.

— Ну и чума… — хихикает он, прикасаясь к стене лицом. — Со стороны могут подумать, что я клад или мертвеца ищу…

Земля мягкая, полусырая, вся в крапинках и в полуостывших трещинках. Беспокойно рассматривая ее, он с жадностью остужает в ней ладони. И земляной холодок, точно тоненькие и невидимые водяные струйки, охватывает его пальцы и, расслабив, остужает. Он полон желания расхохотаться, холодок, проникнув в душу, приятно щекочет ее, вызывая сладкую дрожь по телу. Но недолго это длится. Лихорадочная сладость быстро улетучивается. И стоит ему только отдохнуть и позабыть про лопату, как прежние мысли, которых он боится, вновь приходят к нему и настойчиво рвут его всего на части, вызывают усталость и изнеможение.

«Я не могу открыто посмотреть в глаза людям, потому что они поняли, что я за гусь. Они раскололи меня. Стоит мне выйти на шумную улицу, как они тут же на меня накинутся и разорвут на куски. Они не простят мне. Я не могу им даже хоть что-нибудь солгать, я все раньше им солгал и перелгал. Хорошо, что дачу не трогают, а то, чего доброго, налетели бы тучей черною, да так, что не успеешь и пожаловаться…»

Он расстегнул на груди плащ и простуженно вздохнул. Вновь какая-то досада и боль проступили на его лице. Он небрежно вытер слюну с обвислых, отдутловатых губ и боязливо оглянулся. Твердая земля была вокруг. Он поднял руку ко лбу, словно собираясь перекреститься, но тут же, как-то боязливо поеживаясь, опустил ее. «Вырезать бы все внутри себя и другое вставить…» На фоне темной земляной стены он казался как никогда потерянным. Поблекший, ничего не утверждающий взгляд, беспрестанно вздрагивающие губы, холодное, ничего не выражающее лицо — все это у тех людей, кто знал Начальника, могло вызвать сочувствие, но не прощение. И он понимал все это.

Пресный, местами чуть плесневелый запах земли будоражит его. Словно позабыв, где он находится, а так обычно бывает с людьми, которые после сильных потрясений вдруг потеряли свое место в жизни, он садится на дно ямы и вслух говорит: