Но на второй день гогот не прекратился. Точно так же гоготали и на третий, и на четвертый день… И выстрелы врага уже не пугали. И тогда Начальник жестью обил изнутри эти злосчастные три доски. И после этого гогот никогда не появлялся.

Витька пришел к Начальнику после похорон Веры Алексеевны. Он сидел на терраске, укутанный в плащ. Увидев Витьку, вздрогнул.

— Калитку как следует закрыл?.. — торопливо спросил он.

— Как всегда… — буркнул Витька. — Кроме замка, прижал засовом, — и вздохнул. — Кого здесь бояться, наша улица, сами ведь знаете, глухая, по ней только сторож ходит.

Начальник, приподнявшись с кресла, поздоровался с Витькой и как-то безучастно посмотрел в небо. Взгляд холодный, неподвижный. Что он выражал, Витька так и не понял.

— Хлебца принес?.. — точно проснувшись, спросил он.

— Как велели… — успокоенно ответил Витька. — Пять буханок, заодно сахар и соль… Всего вышло на десять рэ… Чая не было, завтра привезут, я и возьму. А принести смогу лишь в субботу… В пятницу я на целые сутки ухожу, конец месяца, план надо давать…

Начальник настороженно осмотрел Виктора. Тот потупился. Он заметил, что Начальник начал опускаться, больше внешне, конечно. Руки грязные, на лице щетина трехдневной давности. Лицо опухшее, все в царапинах. А главное, волос на голове почему-то весь седой.

— Про меня что говорят? — вдруг тихо спросил он.

Витька вздохнул. Нет, он никогда не скажет Начальнику того, чего тот добивается. И поэтому он без всяких затруднений ответил:

— Многие сочувствуют, и абсолютно все жалеют… Хорошим человеком вас называют. Говорят, что такие люди, как вы, один раз в сто лет появляются. Короче, без ума вам все признательны… И немножко расстроены, ибо не знают, кто теперь будет…

— Врешь ты все, врешь… — взорвался Начальник, и пальцы его сжались в кулаки. — Если бы народ так говорил, учительница не позвала бы к себе… Они небось проклинают меня, смерти моей желают. Ждут не дождутся, когда я преставлюсь.

Сгорбившись, Начальник закашлял, затем, успокоившись, протер свои холодные глаза. Желтизна лба и рыхловатость лица усиливали какую-то его внутреннюю болезненность. А может, это и не болезнь была, а обида. А вот на что обида, Витька не мог догадаться.

— Я вам как человеку все с открытостью говорю, а вы начинаете куролесить… — с укоризной произнес ему Виктор.

— Нет, нет, меня не сломать… — в каком-то злорадстве произнес Начальник и, свесивши голову вниз, как-то странно хмыкнул и неизвестно для чего стал тереть руками колени. Затем, посмотрев на Витьку, он шутовски улыбнулся. — Я совсем из другого теста, чем вы… — голова у него затряслась.

Витька стоял рядом и молча сочувствовал ему. Известнейший до этого человек, имени которого многие поклонялись, за какой-то месяц стал вдруг совсем иным, превратившись бог знает во что.

Скучно и грустно было находиться рядом с ним Витьке. И постепенно он понимал, что пути их рано или поздно должны разойтись.

Иногда, выйдя из Начальниковой дачи на улицу, Витька начинал мучиться. «Ну почему, почему я боюсь сказать ему все открыто. Наверное, он прекрасно знает, что и меня он, как и всех, обманывал. Однако виду не показывает, боится чистосердечных признаний и лжет. Все время несет какой-то бред. Этим бредом он прикрывается, как вторым забором. Человек, живущий за ширмами. Прежде чем докопаться до его души, сколько преград надо сломать. А может, его мучает позор. Он не знает, как снять его с себя».

Долго, очень долго ходит по узенькой дачной дорожке в одиночестве Виктор и все думает и думает. Но, так ни до чего и не додумавшись, в каком-то ошеломлении он приходил домой и, перекинувшись с Анютой всего несколькими словами, запирался в своей комнате и вновь задумывался.

Простодушный он был человек, а простодушному невозможно понять великих грешников.

Лето, как назло, в этот год было сухое и жаркое. Ясные длинные дни тревожили. Свет мучил Начальника и угнетал. В один из дней он уж было собрался пожить в погребе, но передумал, ибо все же надеялся, что после засухи обязательно должны полить дожди.

За последнее время он похудел и осунулся. Витька не мог смотреть на Начальника вечерами; издали заприметив его настороженно прогуливающимся по двору, в испуге вздрагивал: в сумерках тот походил на старуху.

Мрачен и тревожен вид его. Как попало болтаются по ветру клочкастые волосы. Большая нижняя губа не в меру отвисла, и огромный язык то и дело облизывает ее. Руки обсыпаны бородавками, он чешет их, но зуд все равно не уменьшается. Подражая собакам, он долго нюхает воздух, стараясь ощутить в нем запах влаги, а вслед за ней приближение дождя. Изможденные глаза его воспалены, они очень устали от темноты. Больше года длится его дачное одиночество. Его проводов на пенсию жена не выдержала, две недели пролежала в больнице и умерла. Сын обвинил отца в ее смерти и отрекся от него, частое общение с ним могло повредить его карьере. И поэтому он один раз даже и по радио осудил отца, признал, что тот не в меру много злоупотреблял, и в заключение вдруг вскрыл такие грехи, которые верхам и не снились. За новую информацию об отце его наградили и успокоили, пообещав не трогать. Если раньше он приезжал почти каждую неделю на дачу, то теперь даже избегал поездок. Он даже не знал, жив ли еще его отец. Отец был ему не интересен. Мысленно он похоронил его. А товарищам, если те вдруг спрашивали его об отце, он с пренебрежительностью произносил:

— Мне страшно представить, как я мог терпеть в доме такого варвара. Чтобы преподать мне настоящее воспитание, он всеми силами пытался развратить меня. Но я, как видите, не поддался. Поэтому я перед обществом чист, а он изгнан…

Товарищи слушали его и не верили своим ушам. «Это надо же, как здорово сын отца осуждает. Не стыдится грязью поливать. Сразу видно, истинный патриот. Правде смотрит в глаза, не то что некоторые».

Сын в открытую поливал отца. Знал ли об этом его отец, трудно сказать. Перед выходом на пенсию он просил сына приехать на дачу. Но тот как в воду канул. Мало того, изменил на квартире номер телефона и все последнее время почему-то жил у товарища, а жену с детьми отправил к теще.

Сын хотя и прятался от отца, но знал, что в первой же, пусть даже самой случайной встрече с ним он не избежит скандала. Его пугало и преследовало то, что отец знал место работы.

«Если он приедет на работу и в аффекте зайдет к мой кабинет, то опять пойдут слухи и обо мне, и о нем. А народ их так разовьет, что некуда и глаза будет приткнуть. Будут смотреть на тебя как на подсудимого, и тыкать «прежним» отца, и радоваться, потому что мне нечего сказать им против. Нет, я не трус. Просто я не хочу его видеть. Надо постараться его забыть. С отцом все кончено. Он должен теперь спокойненько пребывать в доме. А на его гнев и жажду отпора всем наплевать. Он никто. Ему лучше куда-нибудь подальше запрятаться и не выставляться наружу. В верхах его хоть изредка, но вспоминают недобрым словом, а ярые реформаторы с заносчивой важностью в открытую называют его случайной личностью и считают, что он сильно всех их надул. Он пострадал, и теперь он должен пожизненно ощущать на себе последствия. Если он открыто покается, тогда ему, возможно, кое-что и простят. Но кто поверит его раскаяниям. Все подумают, что он корчит из себя дурака. Не так просто зачеркнуть прежнюю жизнь и пренебречь всеми теми идеалами, которым ты верил и которые ты свято чтил. Поверженный чаще всего затаивается, в крайнем случае перевоплощается и почти никогда не исправляется.

Скорее бы перестал он меня мучить. Мало того что он напялил позор на себя, но он может в любой момент опозорить и меня, и тогда вся моя дальнейшая жизнь будет погубленной…»

Сын был очень самолюбив и горд. Если раньше он отца уважал, то теперь считал его ничтожеством. Порой не сдерживая себя, он часто заходил в находящийся недалеко от работы храм и, подойдя к первой попавшейся иконе, настойчиво просил непонятного ему бога: