— А ты как меня звать будешь?.. — спросила она.

— Как и звал, Лианой… — ответил он.

— Мне тоже это имя нравится… — и она с доверчивостью посмотрела на него.

А потом они долго смеялись. И смех их был слышен на весь дом.

После этого случая он прожил с ней дружно еще пять дней. И все бы, наверное, и дальше было хорошо, если бы он не предложил ей сходить в кафе. Она не хотела. Но он настоял.

— Разве мы не люди… — сказал Колька. — Все время дома сидеть тоже не дело… Да и, слава богу, мы еще не старики… Я раньше, когда один жил, все время в кафе ходил…

— Хорошо, я согласна… — улыбнулась она и добавила: — Только при одном условии, если я одену лучшее платье.

Конечно, она шутя все это сказала, лишь бы только развеселить его. Никакого у нее лучшего платья не было. А те два, что принесла с собой, были государственными, то есть больничными, выданными ей безвозмездно. На обоих платьях прямо спереди были даже больничные штампы «ПБ», что обозначало психбольница. Лиана пыталась вывести клейма хлоркой с формалином, но они, увы, не исчезли, лишь чуточку поблекли. Но она и этому была рада, ибо теперь отметины были менее заметны.

Минут через пять она переоделась в чистое больничное платье и появилась перед Колькой как никогда красивой и стройной.

— Сегодня мы с тобой в кафе идем, а завтра в магазин… — сказал он. — Ибо женщина без гардероба не женщина. Я присмотрел два матерьяльчика. Ты поняла меня?

— Конечно… — улыбнулась она.

Ну а чтобы продлить свое удовольствие, он сказал:

— А еще я хочу тебе часики купить…

— Я первый раз в этом году иду в кафе… — улыбнулась Лиана.

И она так вежливо поклонилась Кольке, словно он был не человеком, а каким-то волшебником. Хотя он и на самом деле был для нее чудом. Да и мать хоть и серчала, но все же приняла невестку и полностью доверяла ей весь дом и хозяйство.

— Ты покудова одевайся… — сказала Лиана радостно. — А я, если можно, на минутку отлучусь…

— Пожалуйста… — довольно произнес он.

И она выбежала из дома на улицу.

— Ишь как обрадовалась!.. — воскликнул Колька.

И мать, глядя на него, усмехнулась. А потом сказала:

— Рано ей еще появляться на глаза всему поселку… А если желаете выпить, пейте лучше дома.

— Надоело, все надоело… — ответил ей в сердцах Колька. — Да и пить мы не собираемся… Мы просто на людях посидим… Все же как-никак там модная музыка. А во-вторых, ты, мать, пойми, мы еще не старики…

Мать умолкла, поняв, что спорить с Колькой было бесполезно. Если он что решил, то так и будет.

— А вдруг ее там кто-нибудь из шоферов узнает?.. — вновь шепнула Кольке на ухо мать. — Что тогда? Что-о?..

— Не бойся, я в обиду ее не дам… — успокоил ее Колька. Если взял, то в люди выведу… И больше у ней не будет собачьей жизни. Она человеком у меня станет, женой, хозяйкой. Мало того, я для нее и место на работе найду.

— А разве без прописки возьмут?.. — удивилась мать.

— Если я порекомендую, возьмут… — гордо произнес Колька. — Ну а если вдруг откажут, я устрою ее на работу по твоим документам… И тогда уж они обязаны будут взять ее…

— При таком условии, конечно, возьмут… — согласилась с ним мать. Она понимала, что сын не шутит.

Колька надел белую рубашку, красный модный галстук, на рукава нацепил запонки. Туфли на нем были новые, лакированные. Он их давно купил, но ни разу еще не надевал. Мать, чтобы поддержать его марафет, из потайного угла достала спрятанный ею раньше, когда он был еще в свободной продаже, флакон тройного одеколона.

— Ишь ты какая!.. — похвалил ее Колька за это. — Да за эту штуку, если ты хочешь знать, сейчас можно машину дров привезти… — И причмокнул губами. — Чем на себя его брызгать, лучше выпить, для сугрева, так сказать, души.

— Ну уж нет!.. — прикрикнула на него мать.

И Колька, быстренько помазав одеколоном лицо и голову, вернул его обратно.

— Пошутить, что ли, нельзя… — обиженно произнес он. — Сама ведь знаешь, сейчас я почти не пью.

— От тебя что угодно ожидать можно… — буркнула она. И хотя виду не показывала, но в душе была сердита на сына за эту непутевую бог весть откуда появившуюся Лиану.

— Как бы то ни было, но я держусь… — ответил Колька. — И от нее теперь не отшатнусь… Не знаю, что и как раньше у ней было. Но со мной она себя хорошо ведет.

— Еще бы хорошо не вести… — с грустью произнесла мать. — Ты ее кормишь бесплатно, одеваешь, развлекаешь. Я так не жила, как она сейчас живет…

— Она больная… — по-прежнему упрямился Колька. — А раз больная, то ей все можно простить…

При слове «больная» мать конфузится. Чувствует, что неправа. Колька намного человечнее ее. Он желает добра, он стремится помочь, вытащить из трясины испорченную душевнобольную. И если раньше мать считала его взбалмошным, пустым и ровным счетом ничего не понимающим в жизни парнем, то теперь, наоборот, уважает и считает, что он не такой, как все.

«Она по миру ходила, а он взял ее в дом привел и лелеет, точно святую… — размышляет она. — Кто так в поселке сделает? Да никто… Потому что мало того, что дело это позорное, но когда узнают, что она сумасшедшая, дураком обзовут. Да мне, матери, со стороны нечему ему завидовать. А ему хоть бы что, блестит радостью, словно заново весь вдруг возродился. Сам ведь ужас как несчастлив, а Лиану все равно любит. Да мало того, сочинил, что из беды ее спасет… И она, дура, встрепенулась, подзадоривать его стала, мол, давай распишемся, и все. А кто ее пропишет и распишет, если паспорта у ней столько лет нет и не было… Ее прятать надо, а он ее в кафе ведет… Ведь люди не дураки, в любой момент могут догадаться… Перенесет ли он, если ее вдруг от него силой в больницу заберут. Вот Иоська говорит, что она рано или поздно, а все равно возбудится. Такие уж натуры эти душевнобольные. Мало-мальски ничего, а затем вдруг как начнет заговариваться. Так что за ней глаз да глаз… Ему все говорят, остепенись. А он хоть бы что, а теперь вот даже на работу собирается ее устраивать…»

Мать смотрит на сына, который перед зеркалом осторожно поправляет пиджак, ворот рубашки и галстук. И не узнает его. Неужели это ее сын? Как удивительно быстро он стал другим. Она думала, что рассказ о бродяжничестве Лианы и ее гулянках заставит сына ожесточиться, сделаться злым, ненавидящим абсолютно всех баб и особенно пьяниц. А он, наоборот, не удалился от Лианы, а приблизился к ней, да как еще приблизился. Даже ребеночка желает чтобы она родила.

— Мать, о чем ты думаешь? — вдруг спросил ее Колька.

Взгляд его был напряженным и страшным, не таким, как несколько минут назад. Видимо, он догадывался о ее совсем других мыслях — не соответствующих словам. Она, вздохнув, чуть шевельнула губами и ничего не вымолвила. За столько лет необыкновенно приветливым показался ей сын. Чистый, вымытый, надушенный одеколоном, он словно, пришел из детства.

— Мать, прости, прости, пожалуйста… — превозмогая волнение, произнес Колька.

И, жадно глотнув воздух, высвободил руки из карманов. Ему трудно, ох как трудно было все это время. Он был одинок в своей затее, страшно одинок. Бесцельным и веселым казался поначалу этот его поступок. А затем он понял, что все выходило наоборот. Взвалив на себя эту огромную ношу, Лиану, он теперь отвечал за нее, а точнее, за ее жизнь и судьбу. В любой момент его могли вызвать в милицию и спросить, зачем и для чего он связался с беспутной девахой. Своим этим поступком он унижал себя в глазах других людей. Во всяком человеческом поступке люди порой желают видеть только выгоду. Но только не жертву. Жертвенность их настораживает, а порой даже и озлобляет, особенно если она ни на что не похожа.

— Что же ты молчишь?.. — прошептал Колька и вдруг прокричал на всю комнату: — Пожалей меня, пожалей!.. Иначе я не знаю, что с собой сделаю…

— Сынок, глупости все это, глупости… — затараторила мать и, кинувшись к сыну, обняла его, затем вдруг вся задрожала, торопливо стала гладить его по голове. — Все наладится, вот увидишь, все наладится…