— А она, случайно, не выпивает? — спросила мать, вся вдруг тоже как-то повеселевшая. Она рада была за сына, что он после лечения стал походить на человека.

— Только по праздникам, — успокоил ее Колька.

— Значит, верно хорошая.

— Лучшей и не придумаешь… — и Колька, хлопнув руками, подпрыгнул. — Балерина есть балерина… Один раз в Большом театре она чуть было саму Эсмеральду не станцевала. Ты ее, мать, как только увидишь, то сразу же и обомлеешь. Это ведь не какая-нибудь тебе канавная шлюха или лимита кирпичная. Она дочь приемная одного генерала, который верхами командовал.

— Ох ты боже мой!.. — всплеснула руками мать. — Так бы сразу и сказал… А то начал тарахтеть, а я слушаю, слушаю и все никак не пойму.

— Конспирация, мать… — воскликнул довольный своей шуткой Колька. — Сейчас о родословной не принято трепаться. Завистников много, а где зависть, там и злость. Да и вдруг власть переменится.

— Молодец, сынок, соображаешь… — похвалила его мать и тут же добавила: — Веди ее скорее…

Затем Колька вдруг вспомнил погибшего на фронте отца, и они с матерью прослезились.

— Если бы батя узнал, что я с балериной познакомился, он похвалил бы меня… — произнес Колька и, чтобы полностью оправдать привод в дом Лианы, добавил: — Батя искусство страсть как обожал… Помнишь, мать?..

— Помню… — завсхлипывала мать и, затеребив вдруг Кольку, стала просить его: — Веди ее, веди…

Странная мать у Кольки, а точнее, старенькая. Многое она уже забывает. Видно, склероз дает о себе знать. Сколько жен-времянок у Кольки перебывало, она уже и не помнит. А имена их подавно все запамятовала. Хотя и жила с некоторыми бок о бок и полгода и год, вместе с ними ела и хозяйство вела. Учительская пенсия у ней маленькая, и, чтобы деньги на еде сэкономить, она раньше курей держала. Почти каждый день яички свежие, да и мясцо к осени вместе с супом-лапшой всегда было. Однако год назад перебила она всех курей. Нет больше сил за ними ухаживать, а последние Колькины жены вообще кур почему-то презирали, говорили, чем с ними с утра до вечера возиться, лучше пойти в магазин и без сякого труда купить. К Колькиной холостяцкой жизни мать привыкла. Если в тридцать пять лет он не женился, то в сорок пять и подавно не женится. Может, избаловался он, потому что единственным сыном у матери был, а может, среда довела. Работал он на стройке каменщиком, народ на объектах веселый, а точнее, пьющий. Постепенно и Колька научился с ними пить. А где водка, там и пропажа ума. Стоит деньгам появиться, как они все на ветер улетают. И постепенно стал Колька гол как сокол. В комнатке, где он жил, ничего у него, кроме железной кровати и тумбочки, не было. Раньше был на стенке маленький коверчик, так он и его пропил. Холодильник и телевизор в ломбард отвез, а выкупить так и не смог. И если бы не поссовет, то неизвестно, что бы с Колькой дальше было. Председатель вместе с матерью уговорили Кольку пройти курс лечения от алкоголизма в наркологическом отделении, которое находилось в пяти километрах от поселка.

Лечение пошло ему на пользу. Пить он, конечно, пил, но не такими запоями, как прежде. Работая в больнице, он и здоровьем окреп, и силу почувствовал. Работа ограждала его от водки. Видя почти каждый день душевнобольных и наблюдая за ними, он понимал, что в любой момент может стать точно таким же «чоком». На Колькиных глазах умер не один десяток ребят-алкашей от белой горячки. Многих из них привозили в больницу без сознания, в состоянии припадков, сопровождающихся страшным кошмарным бредом. Почти все они, не приходя в себя, умирали. «Никогда не буду пить… — говорил сам себе Колька, глядя на таких больных. — Пропади она пропадом, эта отрава…» Сердце стучало от страха за точно такую же смерть, которая в любой момент могла накрыть и его. В такие минуты закрывал глаза и старался думать о чем-нибудь другом. Но, как назло, больные и люди, потрясенные смертью от белой горячки, шумели: «Надо же, такой молодой умер! Вот горе, и кто только водку придумал…»

От этих слов Колька закрывал уши. Но мысли почему-то все равно звучали в голове. А иногда кто-нибудь из санитаров или медсестер говорил: «Смотри, Коль, если так, как прежде, будешь пить, то и тебе несдобровать… Белая горячка убьет…»

После этих слов ужас охватывал его. Так и хотелось наброситься с кулаками на сказавшего. «Вместо того чтобы что-нибудь доброе сказать, они грубости говорят… К чему это? И для чего?..» И, с трудом сдерживая себя, бормотал в ответ: «Я не пью… — И добавлял: — Неужели не видно по мне?» И, раскрыв широко глаза, ошалело смотрел, как накрывали умершего белой простыней.

У Кольки не было постоянного места работы, любимой профессии. Такое положение, которое он, можно сказать, сам себе создал, томило и мучило. Он не знал, как поправить его. Считал себя неудачником-горемыкой. Десять лет назад, по настоянию матери, поступил в институт, но год проучился и бросил. Утомительной и вредной для ума показалась ему учеба. Три года назад соседка устроила его по блату на завод к попам, где делали церковные принадлежности и где зарплата у рабочих была очень приличная, но Колька всего месяц проработал на этом заводе. Уж слишком дисциплины у попов много, а это ему не нравилось. Вольному ему быть хотелось, ни от кого не зависимым. Для чего учиться, считал он, если все равно умрешь. И для чего много зарабатывать денег, если они ничего не определяют. Наоборот, в погоне за ними можно так себя закрепостить, что и не рад будешь. Много ли надо на хлеб насущный?.. Сущий пустяк. Тем более для одного. Поэтому Колька рассуждал так: день прожил я, и ладно. А чтобы унять в душе грусть-тоску и ощущение своей ущербности от того, что он не такой, как большая часть людей, он пил. И часто считал забытье в пьянке высшим счастьем.

Знакомство с Лианой отрезвило его, и Колька решил с ней начать жизнь заново.

Он привел ее в дом вечером. Мать, увидев Лиану, обрадовалась:

— Наконец-то, а то я уже заждалась. Столько хорошего мне Колька о вас порассказал…

Она крепко обняла невестку, и та, смутившись, сказала:

— Не судите нас строго… — И добавила: — Я готова извиниться перед вами, потому что во всем виновата…

— Бог с тобой, дочка, живите… — успокоила ее старушка. — Я очень рада.

Чтобы приободрить мать, Колька тихо шепнул ей на ухо:

— С ней все нормально, она выздоровела. Если желаешь справку, могу показать…

— Без тебя вижу… — буркнула та ему, удовлетворенно поправляя на себе платье.

Что и говорить, балерина ей понравилась. Тоненькая, худенькая, очень вежливая. По характеру тихая. Короче, нет даже признаков сумасшествия.

— Спасибо за доверие… — поклонилась Лиана старушке и, посмотрев на Кольку, добавила: — Я вашего сынка в обиде не оставлю…

— А зачем его обижать, он ведь не нищий… — улыбнулась мать. — Слава богу, работает… — А про себя подумала: «Ишь какая уважительная, точно собачонка… Таких у Кольки никогда еще не было. Одни грубиянки и лентяйки были, только и знали меня за вином в магазин посылать. Ну а это просто прелесть, такая угодливая!»

Платьице на балерине было старомодное, длинное. Зато платочек новенький, свежий, видно, Колька его совсем недавно ей купил. Черная пухлая сумочка, которую балерина не выпускала из рук, складывалась точно книжка, к ремешку ее были пристегнуты белые перчатки. Соломенная шляпка, во многих местах искусно и почти незаметно заштопанная, аккуратно лежала на ее спине, придавая всей ее фигуре грациозность, тоненькая резинка, за которую она держалась, нежнейшим образом обхватывала шею балерины, чуть касаясь кожи и не впиваясь в нее. Видно, шляпка была очень легкой. Из всего туалета балерины черные лакированные туфельки были самыми потрепанными и даже немножко великоватыми, словно не с ее ноги. Зато уход за ними чувствовался. Застежки были ровными, гладенькими. Туфельки выглядели бы еще более невзрачными, если бы трещинки и дырочки не были бы замазаны фиолетовыми чернилами. Все это можно было заметить при внимательном осмотре. Однако для Кольки главным была не одежда, а человек.