А когда ее под угрозой битья спросили, кто же Колька — мужик или баба, она ответила:
— Не поняла… Но что алкоголик, это точно…
— Если он наш санитар, мы должны о нем все узнать… — прокричала «худоба» и, боясь, что и она вот-вот раздвоится, так как прояснения в ее памяти были недолгими, со всей злостью кинулась на Кольку.
Вскоре джинсы и майка были с него сняты. И до того момента, чтобы предстать в чем мать родила, оставалось буквально каких-то две-три секунды, как вдруг две олигофренички, до этого спокойно стоявшие в сторонке, вдруг громче всех прокричали:
— Горько! Горько!.. — и что есть мочи дружно захлопали в ладоши.
От этого нового поворота «худоба» раздвоилась. Бросив Кольку, она прошептала:
— Надо же, вроде тихие, образованные были до этого девки, а вот тебе на, отчубучили… Кого ему, алкоголику, целовать? Стену, что ли… Вот так милость с их стороны. И кто просил этих олигофреничек высовываться? Таблеток, что ли, каких нализались или просто такими уродились? Орут как бешеные «горько, горько». Таблетки надо водой запивать, и не будет тогда горько… Считают себя благородными. А по лицу видно, дуры дурами!..
Остальные, еще покуда не раздвоившиеся, приговаривали:
— Правильно! Все правильно, сокровище ты наше!.. — И, бережно взяв Кольку за руки и за ноги, усадили его в центре палаты на гору, сделанную из подушек.
И такие женские ласки начал испытывать на себе Колька, что, позабыв все обиды, тут же растаял. Лучше женской заботы, чем эта, раньше никто к нему не проявлял. Его целовали в щечку, расчесывали волосы на голове и гладили руки. А какие слова говорили. В одно ухо шептали: «Ты отец великий, наш ты хлопотарь…» А в другое: «Ты не просто санитар, ты министерский санитар…» А затем на него очень нежно дуть начинали и говорили-приговаривали: «Ты один у нас такой из фарфора. За твоей спиной не пропадешь… Все дураки только и мечтают иметь такого санитара. Надзирать он не надзирает, а за душой наблюдает… Он долготерпим и зря больных не слопает. Слава ему! Слава ему!..»
«Вот тебе и дурдом, вот тебе и больница!.. — восхищался Колька. — Фараоны такого не ощущали. Если теперь не пью я, то, чего доброго, в радости от такой рекламы и запьешь…» — и, точно кот, в удовольствии щурил глазки. И уже ему хотелось отменить сигнал тревоги. Вот он уже, сладко позевывая, засыпает. Лелея всего лишь одну мысль: «Было бы это на воле, то послал бы кого-нибудь в магазин, чтобы для полного удовольствия остограммиться…»
— А водки у вас случайно нет? — тихо спрашивает Колька больных.
— Откуда… — лепечут те и, чтобы не обидеть его сухим законом, слаще прежнего шепчут: — Министерский ты наш, отец-царь, хлопотарь…
А грохот-топот ног по лестнице и по коридору все громче и громче. Два раза дернулась толстая металлическая дверь, в которой по неизвестным причинам заклинены были боковой и центровой замки. А затем она тут же рухнула, точно простреленная пушечным ядром. Есть такая незаменимая в психушке отмычка-взрывчатка, через пару секунд любая стена может быть уложена наповал. Первыми ворвались в палату два санитара с носилками. За ними пожарник с брандспойтом, врачи с простынями и прочие службы экстренной помощи, общее число которых составляло более двадцати человек. Но, забежав в палату, они все растерялись. Больные, в том числе и балерина, были на своих местах. Они лежали спокойно, строго соблюдая режим тихого больничного часа. Вот только санитар Колька, к удивлению всех, в одних трусах лежал на горе из подушек и, откинув назад голову, храпел на всю закрутку.
— Ты в своем уме? — стали будить его санитары. — Создал тревогу, а сам спишь…
— Это не я… — сквозь сон пробормотал Колька.
— А кто же еще… — вспыхнули санитары. — Тоже мне, маленький…
И вдруг, увидев обгоревшие на потолке провода от сигнальной лампочки, развели руками:
— Понятное дело. Провод на провод… И, выходит, он не виноват…
Приведя Кольку в чувство, спросили:
— Почему ты голый? Неприлично все же, женская палата…
— Мне жарко… — сказал Колька. — А во-вторых, я своим видом никого не оскорбляю…
— Все ясно… — заключили врачи. — Пары аминазина… — И, сделав Кольке нужные уколы, отнесли его в кислородную палату, где он до утра должен был лежать и приходить в себя.
Вот такое вот неприятно-приятное раздвоение произошло с Колькой на второй день пребывания балерины в его палате. Он любит его вспоминать. И кому рассказывает о нем, все, конечно, смеются и никто не верит.
— Если вовремя раздвоиться, то это с любым произойдет… — доказывал Колька.
Но как это надо было вовремя раздвоиться, он и сам толком не знал.
После этого случая Кольке объявили выговор и велели отдежурить подряд трое суток «штрафных», то есть без оплаты. Он не обиделся на такое строгое наказание, а, наоборот, даже обрадовался. Ему хотелось работать в больнице день и ночь непрерывно. Неожиданно он полюбил Лиану. После проведенного углубленного лечения она сразу же поумнела и перестала возбуждаться и раздваиваться.
«Если на улице ее встретишь, то и не подумаешь, что она чок…» Слово «чок» на санитарском жаргоне обозначало чокнутый, то есть не в своем уме. Грубое оно, конечно, но ничего не поделаешь, все санитары так говорят.
Когда сменщику Иоське рассказали о том, что произошло с Колькой в палате, он спокойно заключил: «Перегрузился парень, вот и вышло у него помутнение в мозгах…»
Но для приличия все же спросил:
— Коль, что это с тобой такое произошло? Вся больница о тебе только и говорит.
Колька спокойно ответил:
— Надышался паров аминазина. Он, этот аминазин, для больных привычен, а мне в тягость…
— А правда говорят, что больные удавить тебя хотели?.. — Иоська был любопытный малый. Ему всегда хотелось все знать. И добавил: — Неудобно как-то получается. Одно дело, если бы мужики давили, а то ведь бабы… — и заржал. — Ох и лягаются они, умрешь с ними. Один раз они и на меня накинулись, еле отбился от них… Особенно эта «худоба», поморка старая, так и лезет, кричит: «Ты мою тринадцатую забрал». А на кой она мне, эта ее тринадцатая зарплата, если я ее не видел и в руках не держал? Говорят, что она, покудова добивалась от своего предприятия тринадцатой зарплаты, и с ума сошла. Куда только ни обращалась, а зарплату ей все равно так и не выдали. Уморы они, эти бабы, ох уморы… Иногда хвосты поджаты, на койках точно ангелы сидят, а иногда так расходятся, словно нечистая сила в них вселяется, так и ловят момент, чтобы тебя втихаря оглоушить. А иногда, словно по свистку, как взбудоражатся, кричать начинают, рвать на себе одежду, безобразничать. Доктора с медсестрами не успевают аминазин колоть. Да и сам с ними так накрутишься, что белый свет не мил. Ты первый год работаешь, а я как-никак третий, так что, если замечаю назревающий шмон, без разбора вяжу простынями полпалаты, и они тут же утихают… — И, успокаиваясь, Иоська добавлял: — С мужиками намного легче, чем с бабами. Хотя там уж если кто оглоушит, так оглоушит. Одному в мужской палате никак нельзя дежурить, только втроем.
Иоська работает санитаром в больнице потому, что его нигде на работу в районе не берут. Проштрафился он за пьянку, да как еще проштрафился. Характер у него такой: бывает, устроится на завод слесарем, дня не проработает, а на другой, глядишь, уже в вытрезвитель попадет. Ему сорок лет, а у него уже три трудовые книжки с указанием «продолжение следует», и почти во всех кратковременные сроки работы да штампы «принят — уволен». На работу его обычно устраивала спецкомиссия райисполкома, а иногда, в виде исключения, и милиция. Милиция заставляла кочегарить в самых захудалых кочегарках, чего Иоська страсть как не любил.
Пребывание в психбольнице было для него раем. Здесь он перестал пить и приобрел клевую «сидячую» работу. Да и палату ему, как физически слабосильному, выделили самую что ни на есть безопасную, женскую из разряда полуспокойных. Редко к женским палатам приставляют санитарить мужиков. Но если санитаров в больнице не хватает, приходится ставить кого угодно, лишь бы только порядок в палатах соблюдался. На воле, конечно, и Колька, и Иоська всем говорили, что они с мужиками работают, да и не с психами, а с алкоголиками; а чтобы солиднее звучало, объясняли, что они не смотрят за ними, а бригадирствуют, учат их в мастерских рукавицы и тапочки шить. Не все алкоголики после лечения соглашались санитарить в больнице. Многие считали эту работу для себя унизительной, хотя и платили неплохо, все же как-никак вредность. Некоторым она казалась самой что ни на есть неэтичной, особенно если дежурить в женских палатах. И рассуждали так: свои бабы дома надоели, а тут еще они и сумасшедшие.