Одинокая девушка вздохнула.

— Скучно среди вас, как на кладбище...

Только сейчас я почувствовала, как ненавистны мне эти так называемые «личности». И болтливый тщедушный Феликс с его ужимками, и сытый, красивый Названов с его наглой невозмутимостью, и Толя с налитыми тоской глазами.

— Болтуны вы все! — высказала я в лицо Названову. — Красивыми рассуждениями прикрываете вы свое ничтожество и душевную пустоту. Вот уж кто социальные насекомые, так это вы вместе с вашим Пристли! Претендуете на какую-то значительность мысли, на самостоятельность, на оригинальность! А сами пустые эгоисты. Вся ваша забота — это чтобы вам было выгодно, весело и удобно жить. Наглухо закрыли окна и двери, как бы не просквозило свежим ветром! С вами можно задохнуться от скуки, от тоски!.. Ух, рассуждающие мещане, как от вас тошно! Жизни ни черта не знаете, выросли за папенькиной спиной, выучились на чужие деньги и теперь с высоты своей образованности обливаете всех презрением! «Свобода личности! Делать то, что мне хочется! Жить бесконтрольно!» Умники с мертвыми глазами!.. «Чтоб ты ко мне прильнула телом» — вот ваш идеал. И вера, и красота, и свобода личности — все в этом!..

У Феликса Панкратова слетели с пуговки носа очки и приоткрылся рот. Близоруко щурясь. он попятился от меня в угол, где Толя Туманов, застенчиво улыбаясь, хрустел тонкими и бледными пальцами рук, — я больно задела его, повторив строчку стихов. Дина, защищая Толю, крикнула мне:

— Сами-то вы кто такая? Подумаешь!..

Боря Берзер шепнул мне:

— Молодец, Женька!

Я встала.

Вошел Вадим. Точно с разлету, наткнулся он на препятствие — обескураженно замигал, не в силах разобраться, что тут в его отсутствие произошло, почему у всех такие странные, такие возбужденные лица и почему установилось такое неловкое молчание.

— Эй, друзья, какая черная кошка пробежала между вами? Или вы с голода приуныли? Женя, куда ты?

— Я не хочу находиться здесь, — заявила я решительно. — Мнe противно. Мертвецы какие-то. Не удерживай меня, Вадим. Прости.

Я пробежала мимо изумленных тетушек Вадима, в передней схватила пальто и ушла. На улице облегченно вздохнула. Морозный ветер остужал пылавшие щеки. В тот момент мне. быть может, острее; чем раньше, необходим был один человек — Алеша.

Едва я успела открыть дверь в квартиру, как Нюша, подбежав ко мне, нетерпеливо, ликующим голосом известила:

— Прилетел!

— Где он? — У меня вдруг затрепетали руки, и я никак не могла расстегнуть крючки на шубке.

Папа вышел в переднюю. Рядом с ним стояла мама, и взгляд ее как бы сдержал меня — я не кинулась, как мне хотелось, а молча подошла и поцеловала его. По вздрагивающим моим плечам он понял, как сильно я взволнована. Он снял с меня пальто, передал его Нюше, затем взял меня за руку, как девочку, и увел в мою комнату.

Мы сели — он в кресло, я на краешек тахты — и поглядели друг другу в глаза. Папа ободряюще кивнул седой головой.

— Ты прилетел из-за меня? — спросила я.

— Пожалуй, что да, из-за тебя. Ты довольна?

Я заговорила, захлебываясь от торопливости:

— Очень!.. Ты даже не представляешь, как хорошо ты сделал, что приехал!.. Я совсем извелась тут без тебя...

Синие глаза его чуть сузились от улыбки.

— Ну?..

Я не знала, с чего начать.

— Ну, говори, я слушаю.

— Папа, ты не станешь возражать, если мы с Алешей переедем сюда, к вам?

— Нет. Буду рад — мне недостает мужского общества. Только почему к нам? Вы переедете к себе. Вот ваша комната, да и вся квартира в конце концов будет ваша.

Тогда ты должен к нему съездить и пригласить его сам. Тебе он подчинится.

Папа насторожился.

— Подчинится? А тебе? Тебе разве он не подчиняется? Разве вы не совместно приняли такое решение?

— Нет, — сказала я. — Алеша не соглашается сюда переезжать. Заладил одно и то же: «Дача построена не для нас, квартира дана не нам!..» Упрямый как осел!

— Выходит, вы крепко поссорились? — Я кивнула.

— И ты пришла за моей помощью? — Я опять кивнула.

 — И давно ты здесь?

—  Уже двенадцатый день. Я думала, ты дома...

Папа откинулся на спинку кресла.

— Я уже начинаю кое-что соображать...

— Я не могу больше так жить... — произнесла я упавшим голосом.

— Тяжело?

В этом вопросе просквозила вдруг веселая ирония, и меня охватило чувство возмущения: почему он так спрашивает? Неужели ему неизвестно, что не у всех жизнь легка и безоблачна. Меня учили музыке, пению... Лишь к главному не приучили — к жизни с ее трудностями и лишениями. Исполняли все мои капризы, ни на что не было запрета, получала все, что захочу. Я хотела заявить папе, что воспитывали меня неправильно. Но ничего этого я, конечно, не сказала, не посмела.

Папа развеселился.

— Слушай, Женя, да он молодчина, Алешка твой! Настоящий парень. Тебе просто повезло! С таким не пропадешь. А ты нос повесила. Как мы начинали жить? Спроси у матери. Солдатский паек надвое делили. Постоянного угла не знали. Она тоже училась. И не жаловалась, к родителям за поддержкой не бегала. Алеша все сам для себя хочет создать. И ты помоги ему в этом... — Папа погладил мне щеку. — Я понимаю, в каком затруднительном положении ты очутилась. Я поеду к нему. Не для того, чтобы привезти его сюда жить. Я хочу привезти тебя к нему, помирить вас. Навсегда.

Назавтра папа повез меня в общежитие к Алеше. Как мы встретимся после такого длительного перерыва, после моей глубокой вины, что произойдет после этой встречи, я точно не знала. Но меня мучила настоятельная потребность высказаться, вычерпать и выгрести из души все, что накопилось в ней хорошего и скверного за все это время, чтобы легче было жить, дышать. И я твердо знала, что мне смертельно- необходимо видеть Алешу, Папа сидел рядом и держал мою руку в своей, поглядывал на меня, улыбаясь.

— Что примолкла? Опасаешься, наверно, что не примет он тебя? Гордый ведь... Примет. Вот за это я ручаюсь. Еще как обрадуется!..

Когда я вышла из машины и приблизилась к общежитию, то у меня вдруг перехватило дыхание, колени подогнулись, и я села прямо на кучу серого снега.

Общежитие наше было разгромлено, крыша рухнула, всюду запустение и прах. Я тут же вспомнила, как Алеша не раз говорил мне; «Когда будет сметен с лица земли последний барак, то будут торжественно греметь оркестры!..» Ничего этого не было. Просто два экскаватора не спеша растаскивали барак в разные стороны, и машины увозили на свалку гнилой тес, стропила и клочья толя. Значит, это еще не последний на земле барак, если не играли оркестры.

Вот экскаватор прополз вдоль барака и, добравшись до середины, приостановился, развернулся как раз перед нашим окошком. Стекла его я когда-то промывала теплой водой и в оттаявшие у переплетов полоски смотрела на улицу, на лунные тени на снегу. Зубастый ковш приподнялся и, выдавив раму, стукнулся о верхний косяк. Он встряхнул его, выдрал вместе со стеной и швырнул наземь. Мне показалось, что этот зубастый ковш поддел и выхватил из груди мое сердце. Оно застучало больно-больно... Мне было до слез жаль этот старый, трухлявый барак, где было свито мое первое семейное гнездо...

Из-за угла вывернулась и, осторожно перешагивая через наваленные кучами обломки, прошла к дорожке пожилая грузная женщина. Пальто ее было расстегнуто и платок сполз на затылок, открыв жиденькие седые волосы. Это была тетя Даша. Я ее узнала издали.

— Женечка! — Она подошла ко мне, прижимая к груди будильник. — Вот, нашла. Должно быть, Илюха Дурасов забыл. Старенькие, а ходят, стучат... Проститься пришла. Женя? — Я молча кивнула. Тетя Даша оглянулась на барак. — Я вот тоже почти каждый день прихожу. Комнату получила в новом доме, неподалеку отсюда, большую, светлую, с балконом. Прямо рай! А привыкнуть к ней не могу, тянет сюда — и все тут. Вот и заглядываю. Скоро уж ничего не останется. Сметут. Дом новый вырастет... Вся жизнь прошла здесь, ее не забыть.

— Мне тоже не забыть, — сказала я тихо. — Тетя Даша, а ребят куда расселили? Алеша где?