Кладбище у нас сразу за деревней. Пройдешь последние хаты, потом два шага влево и маленько в горку. Когда гроб из дома покойника несут, за всю дорогу меняются самое большее три-четыре раза. Хотя бы из самого дальнего конца несли, от мельницы или школы. Я много раз носил и всегда шел в головах, а в головах, известно, куда тяжелей, чем в ногах, потому что, если от живота считать, тут тебе и хребет, и плечи, и голова, а позади только ляжки, голени да десять пальцев. Я бы мог всю дорогу без подмены пройти, если б не было положено меняться, кто гроб несет. И потому, наверное, я посчитал, что до кладбища недалеко. Да и забыл совсем, что ноги у меня не те, и каждый шаг — давешних сто.

Поглядывал я, не едет ли часом кто, чтобы меня хоть чуток подвезти. Но пору выбрал неподходящую, пополудни, все в полях. Руки у меня занемели от палок, а в горку и совсем худо пошло. Так что, едва войдя в кладбищенские ворота, я плюхнулся на первый попавшийся склеп; до того умахался, что пот заливал глаза.

Склеп Козлов, прочитал надпись. На взгляд небольшой. Никто б не поверил, что больше троих-четверых поместится. А там, когда несколько лет назад хоронили старого Козла, уже лежало пятеро, старик был шестой. Другое дело, что его еле-еле впихнули. Гроб на гробе, как в подполе бочки. Не войти, чтобы гроб на полозья поставить. Стали искать, кто самый маленький, но никому самым маленьким не хотелось быть. Один на другого кивал, мол, не я, а тот. Да и как распознать в толпе, кто меньше всех? Без метра не обойтись. Наконец отыскался мужичонка — может, и не самый маленький, но влез. Влез, а обратно никак — гроб не пускает; пришлось вытащить покойника. Подхватили тогда гроб снизу, думали, поверху легче пройдет, ан нет, крышка мешает. Сняли крышку, тут-то все и увидели, что хоронят отца в чиненых-перечиненых башмаках. Заходил я раз в пожарный сарай поглядеть, как мужики в карты играют. Франек Козел играл, а еще Ясь Бонк, Мартыняк и Квятковский. К Бонку Ясю в аккурат фуль пришел, у Мартиняка был стрит, у Квятковского две пары, а у Франека ничего, но он больше всех надбавлял. В конце концов сорвал банк. А в банке на десять пар таких башмаков и еще на костюм, рубашку, галстук бы хватило, а то и на гроб. И всё Франек проиграл, потому что Ясь его проверил. А он и глазом не моргнул. Еще вытащил из кармана две сотни и послал Гвоздзя за пол-литром.

Измерил я, наверное, с десяток склепов. И не только измерил, но и осмотрел со всех сторон, обстучал. И вышло у меня, что которые Хмель ставил, куда солидней, чем те, которые Возняки. По сравнению с Хмелевыми у Возняков клетушки, хотя на столько же гробов. И даже самые первые, довоенные, Хмелевы склепы до сих пор стоят, словно срослись с землей. С полвека, как Хмель начал склепы ставить! А Возняки только в войну, когда одному Хмелю было не управиться.

Советовали мне Возняков нанять, мол, они помоложе и на пару работают, а Хмель старый и копотун. И что с Возняками я знать не буду забот ни с известью, ни с цементом, потому как они прямо из вагонов покупают все краденое. Только не нравилась мне Возняков работа, да еще они любят хорошо поесть и к каждому обеду ставь им пол-литра, не то к другому пойдут, а твое бросят. А Хмель непьющий. И чуть побольше или пожирнее поест, сразу же у него живот схватывает, и должен он хоть немного на корточках посидеть, обхватив живот руками. Он рассказывал, что в ту войну переел тухлой селедки, и теперь приходится вот так, скрючившись, сидеть, если поесть пожирней. Но и скрючившись можно жить.

И за Хмелем присматривать не было нужды, все он сам проверял, обо всем помнил. Цемент я купил, так ему мало было, что есть цемент, пришел поглядеть, какой. А привередничать начал — меня аж зло взяло. Сперва сунул в этот цемент палец и облизал языком. Потом взял щепотку и, сыпля тонкой струйкой себе на ладонь, дунул, летучий ли, потом еще подсыпал из мешка в ладонь, поплевал и принялся разминать. И хоть бы улыбнулся. Нет, так и остался с кислой рожей.

— Хмель, чего тут разглядывать, все на мешке написано.

— А ты, умная голова, больше верь написанному — на тебя же потом свод и обвалится. Ты не почувствуешь, а про меня скажут — никудышный мастер.

Да и на кладбище пойти: невооруженным глазом видать, который склеп Хмеля. Каждый как скала. А Возняковы ногтем ковырнешь — песок сыплется, никогда, сколько надо, цементу не положат. У некоторых склепов уже все углы облуплены. Кой-какие скособочились. А то, глядишь, трещина глубокая поперек плиты, и вода на покойников каплет.

В день поминовения этого не видно, потому что могилы все как есть одинаковые. Кладбище нарядное, цветы, венки, свечи, и людей полно, только и видишь печаль. Но в обычный день, когда до дня поминовения далеко, или после него, когда еще дальше и кладбище точно давно не паханная залежь, каждая трещина колет глаза, каждая щербинка будто рана под съехавшим бинтом, и склеп на склеп не похож, как человек на человека, а все вместе они словно люди, которые, умаявшись в поле, присели отдохнуть и друг дружки стыдиться нету сил. Мужики почесываются, бабы ноги раскорячат, гляди сколько влезет, только неохота глядеть.

Поставил Хмель перед войной склеп дочке учительницы, Басей ее звали, сидела на первой парте. Была она как маргаритка, мальчишки на уроке вместо того, чтоб на доску смотреть, на нее пялились, а их потом в угол. В шестом классе она вдруг уехала и где-то целый год пропадала. А когда вернулась, больше в школу не ходила, все сидела в тени. Лето, солнце, а она в тени, у стены, под деревом, под зонтом. И все бледней и бледней становилась, и глаза все больше и больше, а были они у нее как синие васильки.

У меня с польским не ладилось, а тут как раз сука у нас ощенилась. Я взял одного щенка и отнес ей.

— Сидишь в тени, Бася, пусть хоть у тебя щенок будет.

— Песик, песик, — стала его к себе прижимать, целовать, словно невесть какое подвалило счастье.

А что за счастье — пес и пес, к тому же рябый, бело-черный, и слепой. Отец велел, пока не прозреют, щенят утопить. Самое большее одного оставить — на что нам столько собак. Подрастут, только и давай им жрать. А потом за суками станут гоняться и будут их в деревне колами лупить, еще, не ровен час, калек держать придется. А посадить на цепь — это ж сколько надо покупать цепей. Вон у коровы порвалась цепь, и то некогда к кузнецу снести, чтобы как-нибудь склепал. А ежели вой подымут, столько-то собак враз? Кто выдержит? Всю ночь глаз не сомкнешь, как утром на работу вставать? Еще подумаешь, к чьей-нибудь смерти воют. Не приведи господь, кто из родных. Лучше бы уж на луну выли, да луна на небе не всегда, а смерть всегда тут как тут.

— Песик, песик. А как его звать? — спросила Бася.

— Пока никак. Я тебе без имени принес, сама назови.

— Лучше ты, — говорит. — Хочу, чтобы ты назвал. Так и будет, как ты назовешь.

— Сама называй. Я тебе его дал, он теперь твой.

— Ну назови, — просит.

— Тоже мне, большое дело — собаку назвать. Что на ум придет, так и назови.

— Пускай будет Шимек. Хочешь?

— Его спроси, как он хочет. Мне все равно.

— Шимек, Шимек, — снова стала его к себе прижимать, а в голубых ее глазах засверкали голубые слезы. — Жаль, что я скоро умру.

В общем, в следующий класс я перешел. А она после этого сиденья в тени с полгода еще умирала. Белый ангел на ее склепе поседел весь, и склеп потрескался, точно старая стреха, а нигде ни щербиночки. И с надписи золото уже обсыпалось, а буквы и теперь как из букваря. «Великая пустота пришла в мой дом, дорогая Басенька, когда ты его покинула. Мать» И было-то девчонке всего двенадцать лет, а прочтешь — будто умер весь мир. Я спрашивал у Хмеля, сам он придумал или подсказал кто.

— Кто ж станет подсказывать, — ответил он. — Со склепа на склеп переносится, так оно и идет.

А у Возняков всё на один манер, родился, умер, мир праху его.

Или склеп молодого помещика. Тоже довоенный. Наверное, даже раньше Басиного поставленный. Паныч на автомобиле разбился. Гонял на этом автомобиле по деревням, по полям, пугал людей, живых тварей, а пыли, говорят, было! Проедет, так иной раз с полдня мгла над деревней висит, люди кашляют, точно чахоточные. Окна в хатах закрывать приходилось, кур, гусей с дороги сгонять, а кто в поле ехал, обратно повернуть спешил. Потому что уж очень лошади его боялись. Едва заслышат, где-то вдалеке трубит, сразу на дыбы. Что тут поделаешь — слезали мужики с телег и держали лошадей под уздцы. Ну а если конь норовистый, держи не держи, все равно — поломает дышло, порвет постромки, телегу перевернет и помчит куда глаза глядят. Некоторые пророчили, не миновать моровой. А сам в кожаном шлеме, в огромных, как плошки, очках, ни дать, ни взять Люцифер. Так его и называли. Люцифер едет! Люцифер едет! И всяк живой спешил с дороги убраться. А старики троекратно осеняли себя крестом и сплевывали через плечо, сгинь, пропади, нечистая сила.