Но коли все лен посеют, кто будет сеять рожь, пшеницу, из чего хлеб станут печь? Хотя я иногда подумывал: у меня семь моргов, может, выкроить один под лен? Заработаю какую малость, если выдастся урожайный год. И, может, закончу, наконец, этот склеп, а то прямо стыд берет. С виду как блиндаж, ни тебе святого, ни креста. Не говоря уже, сколько лет. Ставил тут один у Малиновского на могиле крест. Предлагал и у меня такой же поставить. Но мне не понравился. Точно кол от изгороди, без Иисуса Христа, что это за крест. Правда, из тех, что побогаче, мне на нашем кладбище тоже не нравится никакой. Забредешь иной раз поглядеть, может, который для моего склепа подойдет, а они все богаче да пышней.

Коваликов крест за три версты от кладбища видать, Почти вровень с деревьями. И сам будто дерево, обломанное бурей. И будто из двух неокорованных стволов сбит. Сучки даже на нем обрублены, как на настоящем дереве, и кора потрескалась от старости. А все вырезано из камня. Сам Иисус небольшой, зато терновый венец с воронье гнездо. Стоишь под этим крестом как под виселицей, и еще голову точно на висельника задирай. И зачем так высоко? На смерть вверху долго не насмотришься. Затылок занемеет. Вверх только на погожий день хорошо глядеть или когда аисты улетают, а смерть, она книзу тянет. Даже плакать не очень-то поплачешь, задравши голову. Шея вытянутая — слезы душат и нет чтоб на глаза, в желудок текут.

Как-то немцы повесили одного из наших на таком высоченном кресте. Мы когда снизу на него смотрели, казалось, смеется он. А потом, когда уже на земле у наших ног лежал, увидели, что лицо от боли перекошенное и язык наружу. Будто словом подавился, будто в горле застряло слово, когда он его выкрикнуть хотел. Правда, в те времена чаще всего что-нибудь короткое в такие минуты выкрикивали и почти одно и то же. От щелчка затвора до пули в теле — чего тут успеешь.

Ему б не в поля убегать, а в другую сторону, к реке, тогда, может бы, и остался жив. Река неглубокая, неширокая, обыкновенная река, в каждой деревне такая есть. Поишь лошадь, а она мордой чуть не до дна достает. Старые ведра торчат из воды, а в ведрах налимы. Бабы, когда белье полощут, на середину зайдут, а вода им не выше колен. По берегам ивы, кусты. И до реки ему ближе было, чем до того креста. Хотя его могли аккурат в сторону креста гнать. А человек туда бежит, куда его гонят. Или, может, крест этот ему показался деревом на опушке леса.

Подстрелили его, но как-то он до креста дополз. И обхватил подножие — изо всех сил, видно, держался, заноз полно под ногти загнал и кожу на руках ободрал до локтей, никак они не могли его оторвать. Пальцы все повыламывали. И полумертвым повесили на поперечине этого креста. Мы потом не знали, как его снять, и пришлось крест срубить.

Или дочка Баранского, девчоночка и трех лет не прожила, а Баранский ей такой отгрохал склеп, словно весь род Баранских, всех дедов-прадедов там похоронил. И Иисус Христос на этом склепе мало что великан — то ли камень седой такой, то ли чем покрашенный, но выглядит господь, будто целый век прожил. А чего он там жил? Тридцать три годочка. И в любую халупу, не наклоняя перед притолокой головы, мог зайти. Я сам не маленький, смолоду в деревне выше всех был. Редко когда на гулянке в дальней деревне попадался кто повыше меня. А в партизанском отряде нас только двое-трое таких верзил было, хоть все мужики один к одному, как дубы. Так вот, если б выстроить нас в две шеренги, Иисус наш Христос куда-нибудь бы в середку попал. Говорил я даже Баранскому, что для такого младенчика ангел лучше бы подошел. А он рукой махнул. Что ангел? Заступиться еще заступится, но не спасет.

Стоит Иисус будто на взгорке, руки на груди сложил, голову опустил и думает. Ну, есть об чем подумать. Бог ли, человек ли, каждому задуматься придет пора. А над трехлетней-то малявочкой? Можно думать и думать, кем бы она выросла. Баранский хвастался, докторша была б. Да разве можно хвастаться покойниками? Лучше молитву за их душу прочесть. А Баранский всегда был бахвал. Купил как-то коня, так хвалился, что четырехлетка. А стоило в зубы поглядеть — раза в два старше. Может, она бы портнихой стала. Или, как другие, вышла замуж и со своим мужиком до самой до смерти в поле спину гнула.

Или Партыка — поставил на своем склепе Христа, несущего на Голгофу крест. Так в плечах господь с трех Партык, а каждая стопа — почти три человеческие. А еще конец креста над соседней могилой, Чепели, нависает, и вечно Партыка с Чепелей в день поминовения ругаются. И такой Иисус Христос огромный — крест на себе несет, а не чувствуешь, что ему тяжело. И если б даже помочь захотел — что ты со своею силой против него? Бог должен быть как человек, чтобы видно было: страдает он от того же, от чего и человек будет страдать. Чтобы можно было и взгрустнуть, когда он невесел. И пожалеть его, как самого себя. И посочувствовать, потому что он, как и человек, ничего не может. И даже поменяться с ним. Дай мне крест, я за тебя понесу, а ты за меня помысли.

Жаль, что я не был летчиком, а то, может, поставил бы себе такой пропеллер, как на могиле у Яся Круля. Ох, до чего ж хорош. Но куда мне — как говорится, рылом не вышел. А Ясь, когда последний раз приезжал в деревню, был уже капитан. Разбился на реактивном истребителе во время подготовки к параду. Привезли его в цинковом гробу на специальной машине. А на другой сослуживцы приехали. Человек двадцать, и все офицеры. У каждого серебряный шнур через плечо, медали на груди, кортики на боку. По шестеро несли Яся на кладбище от самого дома. На подмену никого к гробу не допускали, хотя и здесь, в деревне, были у Ясека друзья. Коров вместе пасли, вместе ходили в школу.

Вся деревня за гробом шла. Пожарники шли. Школьники. А два уже седых полковника вели под руки, один с одной стороны, другой с другой, родителей Яся, мать и отца. Старый Круль росточка небольшого, а тут как будто еще меньше стал, не поймешь, то ли от полковничьей руки, то ли из-за смерти сына, хотя совсем не плакал старик. Люди потом говорили: да кто бы плакал, получивши такую компенсацию, какую выплатило Крулям государство. Но ведь могло быть и так, что рядом с полковником старый Круль почувствовал себя солдатом.

Да и по старухе тоже не видно было, чтоб плакала. Зато на кладбище, когда над могилой один из полковников сказал, что Ясь погиб как герой, повалилась другому, который ее поддерживал, на руки — пришлось откачивать. А заплакала она только на второй день после похорон, когда все разъехались. И до сих пор, вон уже сколько лет, плачет и плачет.

Потом приехали какие-то, понавезли жести, резали, гнули, сваривали, пока не получился пропеллер. Не всем понравилось, как же так, отец с матерью христиане, да и Ясь крещеный, а на могиле вместо Иисуса Христа пропеллер. А по мне пропеллер этот печальней, чем иной Иисус Христос. Да еще сделан так хитро, что, когда ветер дует, слышится, будто по небу самолет летит. Уж не тот ли самый, на котором Ясь разбился? А подольше посмотреть, кажется, что пропеллер крутится. Но так быстро, что его даже и не видать. Видишь только сверкающую полоску над могилой. А кому захочется, пропеллер этот и за распятие может сойти.

Интересно, сколько такой пропеллер стоит? Хотя бы только работа. Обычному жестянщику не по зубам. Одно дело крышу покрыть, а совсем другое — такой пропеллер. Те, что на могиле Яся пропеллер ставили, все время в какие-то бумаги заглядывали, мерили вдоль, поперек и издалека, точно землемеры, когда укрупняли наделы. По государственным ценам-то, наверно, не дорого. Но тогда и умереть надо государственным человеком.

Когда я работал в гминном[2] правлении, если кто из служащих умирал, гмина задаром хоть венок давала, из пихтовых веток, несколько цветочков вплетенных и надпись на ленте, что от гмины и товарищей по работе. И над гробом обязательно кто-нибудь скажет про покойника пару слов, что любили его, умел ладить с людьми, прощай, да будет тебе земля пухом. Но когда человек один, он все должен сам и за свои деньги. Даже если кто взаймы даст, потом всю кровь из тебя выпьет, чтобы часом не помер, не отдавши долг.